Джордж Гордон Байрон - Лара

чело ложится тень;

Коль стал страшить его приход ночей,

Сокрыл он это от чужих очей;

Но что до слуг — любой бы угадал,

Что страх недавний их не покидал.

Цепляясь друг за друга, стороной

Они обходят проклятый покой;

Шагам ли отзовётся камень плит,

Расшитая ль завеса зашуршит,

Застонет ветер, знамя ли плеснёт,

Проноет дверь иль нетопырь порхнёт, —

И задрожат они, коль мрак ночной

Стоит в печали за седой стеной.

16.

Пустые страхи! Больше не пришла

Минута неразгаданного зла.

Иль притворившись, что забыл о ней,

Пугал их этим вождь ещё сильней?

Неужто он не помнит ничего?

Ни разу слово, взгляд иль речь его

С тех пор не выдавали боль души.

Его ли это крик в ночной тиши

Всех поднял на ноги? Его ль уста

Шептали речи дикие тогда,

А взор был страшен? Не осилив мук,

Его ли сердце оборвало стук?

Он, так страдавший, как он всё забыл,

Когда трепещут все, кто рядом был?

Иль память с тайной неразлучна в нём?

Но тайна грызла б сердце день за днём;

Причины не позволив угадать,

Последствия дала бы увидать.

Опять не то: он всё держал в себе;

Подобных чувств не разгадать толпе,

А смертному в слова их не облечь:

Под гнётом мысли задохнётся речь.

17.

Он вызвать мог равно в людских сердцах

Приверженность, вражду, пристрастье, страх;

Хвала ему не молкла — и хула,

А в центре споров жизнь его была;

Молчанием он толки возбуждал,

Но кто бы разглядел иль разгадал

Чем был, чем стал он? Всем узнать дано

Его происхождение одно.

А если к равным полон он вражды?

Средь них его веселым счёл бы ты,

Но видели стоящие вокруг:

В усмешку чёрствую ссыхалась вдруг

Улыбка, изогнувшая уста,

Глаза же не смеялись никогда.

И всё ж порой они теплели: он

Едва ль жестокосердным был рожден;

Но тут себя за слабость упрекал

И вновь броней он сердце облекал;

Гордец и шагу не желал ступить,

Чтобы его сумели полюбить;

Казнясь, что некогда терял покой

От нежности, недремлющей тоской

Он приневолен к ненависти был:

Когда-то слишком сильно он любил.

18.

Отравлен он презреньем ко всему;

Затем ли, что был ведом ад ему,

Скиталец-дух, он чужд земле живой,

Низвергнутый, он мир утратил свой.

Мечтам поверив тёмным, выбрал он

Опасности, и чудом был спасен —

Зачем! Их память он в душе сберёг,

Как утешенья и тоски залог.

Ему щедрей отпущен дар любить,

Чем всем созданьям праха, может быть;

Он минул истину в благих мечтах,

И после — зрелость, молодости крах,

Сознание, что он мираж ловил,

Растратив даром столько лет и сил;

А вихрь страстей, отбушевавший в нём,

Лишь выжег пустоту своим огнём

И лучших чувств жестокий вызвал спор.

Но сохранив гордыню до сих пор,

Он мнил, что не на нём лежит вина,

Что с ним природа стыд делить должна,

Что плоть виновна: дух она гнетёт,

Пока червям на пищу не пойдёт.

Теперь добро и зло он спутать мог,

В деяньях добровольных видя рок;

С обычным себялюбцем несравним,

Благополучьем жертвовал своим

Для прочих — не затем, что их жалел,

И не затем, что долг ему велел;

То гордость извращенная звала

На недоступные другим дела;

Подчас, таким порывом сбит с пути,

Он мог до преступления дойти.

В паденье и в паренье столь далёк

От всех, кого он рядом видеть мог,

Он разорвать стремился с ними связь,

Добром иль злом от смертных отделясь.

Их мир отринул с отвращеньем он,

И мысль его в своём воздвигла трон;

И жизнь, что где-то у подножья шла,

В нём крови растревожить не могла;

Ах! Если бы и прежде грех не жёг

Оледеневший нынче крови ток!

Идя меж тем с людьми путём одним,

В делах, в речах от них неотличим,

Узде рассудка подчинился он.

Не разум — дух безумьем поражён.

Он в откровенья пустится навряд,

Что оскорбить могли бы общий взгляд.

19.

В нём тайны холод чуяли они,

Он сам любил, казалось, быть в тени,

Но даром --">