Олег Ильич Дарк - Необходимое убийство

Олег Дарк Необходимое убийство рассказ

Мать, Валя (как называл ее наедине, а на людях — мам или мамка), Валентина, Валентина Петрова, лет сорока, невысокая, чуть высохшая (совсем на тебе мяса нет, говорила мать, бабка Юркина, а сама умерла), раскосые глаза, сильно вдавленные, нос, как на иконах, удлинен, рот — тонкая нить и обильные темные волосы, которые могут кипеть или струиться, но сейчас туго стянуты в жирный хвост за спиной. Хвост доходит до поясницы, все расширяясь. Когда волосы распущены, сами собой разделяясь на длинные, мешающиеся острые пряди, мама совсем походила на чудесную Медузу Горгону. Сказки о Медузе Юрка знал.

Сын — Юрка, шестнадцати лет, длинный, костистый, с крупными кулаками, странными на тонких, худых руках, будто не совсем отсюда; узкие, в мать, глаза, но волосы посветлее и гладко, коротко остриженные, и те же нос и плотно, упрямо сжатый рот. Они вообще очень похожи. Но сейчас его рот занят, жует, равномерно раскрываясь. За их круглым, у окна, столом, на котором завтра будет стоять гроб. Юрка ест черный хлеб, запивая козьим молоком. Это тяжелое лакомство — из любимых.

— Спит он? — спрашивает Юрка, отрываясь от своего занятия.

Она и пожимает плечами, и кивает, так что можно принять и за согласие, и за «не знаю уже», присаживаясь боком напротив, подпирая кулаком щеку, моргая на молоко, спрашивала:

— Ну, как на этот раз?

— Все равно горчит. Вы бы их, мама, гнали куда-нибудь подальше, к лесу. Там трава посвежее. А здесь — одна помойка, и трава от этого горькая.

— Вот бы ты и гнал.

— Я не могу, когда?

— Конечно. Когда у тебя одни гулянки.

Он усмехается, жуя.

— Опять дрался?

— Нет, это старая, — трогает рукой с хлебом ссадину на скуле.

— Все не угомонитесь. Из-за Томки, небось, опять?

Не отвечая, смотрит смеющимися косыми глазами. Лес, а точнее — роща, в пятнадцати минутах хода от ворот, за домами не виден.

Юрка прав. Через забор, между их участком и соседской, городского вида, пятиэтажкой, огромная помойка, которую здесь зовут свалкой; с трех сторон — заборы, с четвертой, уличной, — вход свободный. Банками, бутылками, пакетами, рваной, комканой бумагой с объедками выплескивается на улицу, лижет ее, как прибой. Две их козы, на длинной, одной на двоих, веревке, трутся у забора, подбираясь к лакомствам. Да и не только возле нее, но и подальше, и далеко, трава все равно горькая; горечь идет по земле, распространяется. Потому что земля все впитывает, а потом отдает, переработав, наверх.

— Вот попомни меня, — пристает мать, — плохо все это кончится.

— Так ведь и так уже.

— Правда, — соглашается она, вспомнив. — Поможешь? (взглядывая).

Перестав жевать:

— Помогу (сглотнув).

— Ну доедай тогда, пошли. Одна я не справлюсь. Бестелесная я.

Доедает торопясь. Из-за прикрытой двери доносится беспокойный, с подвываниями, храп. Будто кто-то старается вывести одну и ту же мелодию, но все время сбивается. И начинает сызнова.

Они входят.

После освещенной столовой темнота бьет по глазам, слепит. Позже начинают различаться предметы. Например, большая голова, которая лежит на подушке; на лбу — взбитые, вероятно, мокрые волосы; раззяванный рот, откуда и доносится храп. Но остальные черты съедены темнотой.

Подходят. Она наклоняется к голове, всматриваясь.

— Прости, — говорит. А ему: — Бери давай.

Тянется через голову, а он заходит с изголовья. Берут подушку с двух сторон и накрывают голову, вдвоем ложатся сверху крест-накрест. Храп обрывается. Они лежат еще немного времени в тишине. Потом она сползает с подушки, и он встает вслед. Глядит в темноте в неясное лицо матери. Пятно вместо лица.

— Сними, — приказывает она.

Он стягивает подушку. Вдвоем наклоняются.

— Все? — спрашивает Юрка.

— Кажется. Иди к себе.

— Не засну я.

— Заснешь, наверное, ты не можешь знать.

— А ты?

— И я, конечно.

— Ты где будешь?

— Да тут же, где ж еще, — показывает на кровать с телом.

— Что же ты прямо рядом с ним?

— Так нужно. Чтобы утром встать и, как это, обнаружить.

Ему кажется, что она улыбается.

— А ты иди. И Верку не разбуди смотри.

— Да знаю я.

Уходит.

Лето, и дети спят в небольшой тесной террасе, со стороны придававшей дому г-образную форму. В темноте, когда он возвращался поздно, терраса уютно светилась, но что делалось внутри, видно не было, за занавесками. А зимой — в темной, потому что без окон, и --">