Владимир Владимирович Набоков - Скитальцы

твоей мечте, — коль ты мечтал увидеть

все качества подлунные во мне —

разбойник я, живущий в глубине

глухих лесов… Как стал я ненавидеть

сиянье дня, как звезды разлюбил,

как в лес ушел, как в первый раз убил —

рассказывать мне скучно… Я заметил —

зло любит каяться, а добродетель —

румяниться; но мне охоты нет

за нею волочиться… Доблесть — бред,

день — белый червь, жизнь — ужас бесконечный

очнувшегося трупа в гробовом

жилище…{3}

ЭРИК:

я узнаю того, чей смех беспечный

так радовал, бывало, нашу мать…

РОБЕРТ:

ЭРИК:

РОБЕРТ:

убийца!

ЭРИК:

над бездною склоняться и внимать

твоим глазам, беспомощно кричащим

на ломаном и темном языке

о царстве потонувшем, о тоске

изгнанья…

РОБЕРТ:

живуч, как волк, и призрачен, как рок, —

крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок:

убийца я!

ЭРИК:

краю, на берегу реки с истоком

неведомым, однажды, в золотой

и синий день, сидел я под густой

лоснящейся листвою, и кричали,

исполнены видений и печали,

лазоревые птицы, и змея

блестящая спала на теплом камне;

загрезил я — как вдруг издалека мне

послышалось пять шорохов и я

увидел вдруг между листов узорных

пять белоглазых, красногубых, черных

голов… Я встал — и вмиг был окружен…

Мушкет мой был, увы, не заряжен,

а слов моих они не понимали;

но, сняв с меня одежды, дикари

приметили вот это… посмотри…

головки две на выпуклой эмали, —

ты и Давид: тебе здесь восемь лет,

Давиду — шесть; я этот амулет —

дар матери — всегда ношу на теле;

и тут меня он спас на самом деле:

поверишь ли, — что эти дикари

метнулись прочь, как тени — от зари,

ослеплены смиренным талисманом!

РОБЕРТ:

Не правда ль, мир — любовь, одна любовь, —

румяных уст привет устам румяным?

Иль мыслишь ты, что жизнь — больного сон?

Что человек, должник природы темной,

отплачивать ей плачем обречен?

Что зримая вселенная — огромный,

холодный монастырь, и в нем земля —

черница средь черниц золотоглазых —

смиренно смерти ждет, чуть шевеля

губами? Нет! В живых твоих рассказах

не может быть печали; уловлю

в их кружеве улыбку… Брат! Давно я

злодействую, но и давно скорблю!

Моя душа — клубок лучей и гноя,

смесь жабы с лебедем… Моя душа —

молитва девушки и бред пирата;

звезда в лазури царственной и вша

на смятом ложе нищего разврата!

Как женщина брюхатая, хочу,

хочу я бога… Бога… слышишь, — бога!

Ответь же мне, — ты странствовал так много! —

Ответь же мне — убийце, палачу

своей души, замученной безгласно, —

встречал ли ты Его? Ты видел взор

персидских звезд; ты видел, странник страстный,

сияющие груди снежных гор,

поднявшие к младенческой Авроре

рубины острые; ты видел море, —

когда луна голодная зовет

его, дрожит, с него так жадно рвет

атласные живые покрывала

и все сорвать не может…

И ласкал

мороз тебя в краю алмазных скал,

и вьюга в исступленье распевала…

А то вставал могучий южный лес,

как сладострастие, глубоко-знойный;

ты в нем плутал, любовник беспокойный,

распутал волоса его; залез,

трепещущий, под радужные фижмы

природы девственной… Счастливый брат!

Ты видел все и все привез назад,

что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми

весь этот мир, как сочно-яркий плод,

сюда, сюда, в мою пустую чашу:

сольются в ней огонь его и лед;

отпраздную ночную встречу нашу;

добро со злом; уродство с красотой,

как влагу сказочную выпью!..

ЭРИК:

Твои слова безумны и огромны…