Сборник - День поэзии в Москве

ли
Пренебрег, но рывком надавил на штурвал
И, как бог Саваоф, на небесном престоле,
Мне — ничтожнейшей точечке — жизнь даровал.
И поднялся и снова зашел на орбиту...
Я заплакал: Мальчишка! Убийца! Сопляк!
И за то, что меня не убил, за обиду
Я поднял над собою замерзший кулак.

Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ

В Америке, пропахшей мраком,
камелией и аммиаком,
В отелях лунных, как олени,
по алюминиевым аллеям,
Пыхтя, как будто тягачи,
За мною ходят стукачи —
17 лбов из ФБР,
Брр!..
Один — мордастый, как томат,
другой — галантно-нагловат,
7

А их главарь — горбат и хвор,
Кровавый глаз — как семафор.
Гостиницы имеют уши.
Как микрофон, головка душа,
И писсуар глядит на вас,
Как гипсовой богини глаз.
17 объективов щелкали.
17 раз в дверную щелку
Я вылетал, как домовой,
Сквозь линзу книзу головой!
Живу. В гостиных речь веду.
Смеюсь остротам возле секса.
Лежат 17 Вознесенских
В кассетах, сейфах, как в аду.
Они с разинутыми ртами,
как лес с затекшими руками,
Как пленники в игре «замри!»,
Застыли двойники мои.
У одного в руках вода.
Он не напьется никогда!
Другой застыл в зубах с лангустой.
А тот — в прыжке повис, как люстра.
17 Вознесенских стонут,
они без голоса. Мой крик
Накручен на магнитофоны,
Как красный вырванный язык!
Я разорван, я разбросан,
меня таскают на допросы...
Давно я дома. Жив вполне.
Но как-то нет меня во мне.
А там, в заморских казематах,
шпионы в курточках шпинатных,
Как рентгенологи и филины,
Меня просматривают в фильме.
Там на экране, голубая,
на край кушеточки присев,
Ты мне сияешь, улыбаешься,
Струишься, чистая,— при всех!
Один хрипит: «Хорош бабец!»
Другой храпит: «Дает, балбес!»
Горбун мрачнеет. Он молчит.
Багровый глаз его горит.
Невыносимо быть распятым,
до каждой родинки сквозя,
Когда в тебя от губ до пяток,
8

Как пули, всажены глаза!
И пальцы в ржавых заусенцах

по сердцу шаркают почти.
«Вам больно, мистер Вознесенский?»
Пусти, чудовище! Пусти!
Пусти, проклятый Квазимодо!
Душа горит, кровоточа,
От пристальных очей «Свободы»
И нежных взоров стукача.

Николай ГРИБАЧЕВ
СЫН ПОЛЮБИЛ

Он перед ней еще немеет,
он, как не певший соловей,
еще не смеет, не умеет
сказать «люблю» любви своей.
Для вздохов ищет оправданий,
грустит, стихи строчит тайком,
а я, его советчик давний,
молчу при случае таком.

Ничем еще не обнадежен,
в минуту мук и торжества
сам для своей любви он должен
в себе самом найти слова,
такие ясные, живые,
как будто из глубин своих
язык наш их родил впервые,
а мир впервые слышит их!
Евгений ДОЛМАТОВСКИЙ
ПАМЯТИ МАТЕРИ

Где б ни был я, где б ни бывал.
Все думаю, бродя по свету,
Что Гоголевский есть бульвар
И комната, где мамы нету.
9

Путей окольных не люблю,
Но, чтобы эту боль развеять,
Куда б ни шел, все норовлю
Пройти у дома двадцать девять.
Смотрю в глухой проем ворот
И жду, когда случится чудо.
Вот, сгорбясь от моих забот,
Она покажется оттуда.

Мы с мамой не были нежны,
Вдвоем — строги и одиноки,
Но мне сегодня так нужны
Ее укоры и упреки.

А жизнь идет — отлет, прилет,
И ясный день, и непогода...
Мне так ее недостает,
Как альпинисту кислорода.
Топчусь я у чужих дверей
И мучаю друзей словами:
Лелейте ваших матерей,
Пока они на свете, с вами.

Евгений ЕВТУШЕНКО
МОСКВА-ТОВАРНАЯ

Студенту хочется
послушать Скрябина,
и вот полмесяца
живет он скрягою.
Ему не падает
с неба манна.
Идей до черта,
а денег мало!
Судьба коварная
под корень рубит,
но, проявляя, как мать, заботу,
Москва-Товарная
студентов любит
10

и выручает —
дает работу.
Ночь над перроном идет на убыль.
Сгружают медики под песни уголь.
Сгружают лирики,
сгружают физики
дрова и сахар,
цемент и финики.
Состав с арбузами
пришел из Астрахани!
Его встречают
чуть ли не с астрами!
Студенты —
грузчики
такие страстные!
Летают в воздухе
арбузы страшные,
и с уважением
глядит милиция
и на мэитовца
и на миитовца.
Но вот светает.
Конец разгрузу.
Всем по двадцатке
и по арбузу.
В карман двадцатку —
и к кассе в полдень,
теперь со Скрябиным
порядок полный.
Арбузы просто первый сорт —
спасибо Астрахани!
Сидят студенты на перроне,
громко завтракают
и поездам,
так и мелькающим над шпалами,
с перрона машут
полумесяцами алыми...
А --">