Райнер Мария Рильке - Избранное

Была такая тишь,

И вдруг твои мечты зашелестели

Шагами вдоль оград... Зачем свирели

Не выронишь, души не пощадишь?

Зачем, зачем?.. Звучанье — как темница,

Где быть самим собой перестаешь;

Пусть жизнь сильна — еще сильней цевница,

Когда, тоскуя, жизнь в нее вдохнешь.

Молчанья дай душе, чтоб возвратилась

Туда, где, беспечальны и безмерны,

Венчают Мудрость, Молодость и Милость

Того, кто ускользнул от сладкой скверны.

Как крыльями устало бьет душа!

Затем ли ты влечешь ее над бездной,

Паденьем и молчаньем устраша,

Чтоб возвратилась робко, чуть дыша,

Ко мне под окна музыкой любезной?

(Перевод В. Топорова)

Ангелы

Они — с усталыми устами,

застыли в начатом стихе,

и в их мечты вплелась с веками

тоска — как будто о грехе.

Их лица — схожих ряд овалов,

и все молчанья их равны,

как много-много интервалов

в великой песне вышины.

Но чуть взмахнут они крылами —

пройдет воздушная струя,

как будто Бог в замолкшем храме

провел творящими руками

по темной книге бытия.

(Перевод А. Биска)

Ангел-хранитель

Ты простираешь крылья исполина

свои, ты птица. Я тебя позвал

немыми жестами, когда пучина —

твое прозванье, в темноте провал.

Ты тень твою в ночи мне даровал,

сна моего защита и причина;

ты свет во мне, — я рамка, ты картина, —

дополненный сиянием Начал.

Как бы тебя назвать мне, ты — вершина!

Губ стынущих моих ты не отринь;

вся жизнь моя — убогая руина —

для красоты твоей аминь.

Меня ты вырвал из угрюмой славы

сна моего, в котором глушь могил;

ты в страшных сновидениях сквозил,

избавив сердце от ночной потравы,

и ты меня, как стяг своей державы,

на высочайшей башне водрузил.

И если для тебя людские нравы —

мелодии, меня ты погрузил

в них, в чудеса: и в розы, и в дубравы,

где пламенем своим ты мне грозил.

Его ты разве не отобразил

в седьмой последний день с первичным светом,

который на крылах по всем приметам

и у тебя...

Велишь спросить об этом?

(Перевод В. Микушевича)

Святые мученицы

Она святая. И когда топор,

блеснув над ней,

рассек недолгий век напополам,

возник на шее тонкий алый шрам,

как будто нить невидимых камней

рубиновою змейкой прижилась;

но и ее несет она, стыдясь.

И, как заснет, сидит сестра над нею

(совсем дитя и, как на детский бал,

надела рану — камень в лоб попал),

ручонками держа сестру за шею,

и молит та во сне: сильней, сильнее.

И вздумается девочке порой

свой лобик, разукрашенный дырой,

зарыть туда, где ночь всего темнее, —

сестре на грудь, которая во сне

колышется, как лодка на волне.

И так они святыми станут вдруг:

одна во сне, другая сквозь испуг.

И вновь они вдали от всех страданий

и вечной славой не окружены,

о них еще не сложено преданий,

их души легче белых одеяний,

они еще безвестны и бедны.

И может статься: если б из постели

они восстали в полузабытьи

и заспанные личики свои

на улицу бы вынести посмели, —

никто б не побежал за ними следом,

окно б не распахнулось ни одно,

о них бы не судачили с соседом,

и даже детям было б все равно.

Они прошли бы попросту, без шума,

не узнаны никем наверняка,

чужие — но чужие не угрюмо,

и как на праздник, только без венка.

(Перевод В. Топорова)

Святая

Народ страдал от жажды, лишь девица

не знала жажды, но явиться

мог ей одной спасительный родник;

а все еще лоза не шевельнулась,

недвижная среди пустынных скал,

и дева вспомнила, как --">