Николай Николаевич Брешко-Брешковский - Ряса и кровь

момента, когда снѣ зашевелятся, придутъ въ движеніе. Онъ зналъ, что отъ обладателя ихъ чего, чего, а пощады навѣрное не дождешься.

Казалось, прокуроръ побѣдилъ во внутренней борьбѣ, побѣдилъ человѣка, которому ничто житейское не чуждо. Такъ, по крайней мѣрѣ, думалъ самъ прокуроръ.

— Прочь колебанія, прочь сомнѣнія! Никто не посмѣетъ сказать, что я, малодушія ради, запятналъ свою репутацію, измѣнилъ присягѣ и долгу…

И рѣшительно поднявшись и еще болѣе рѣшительно захмурившись, какъ передъ тѣмъ, когда бросаются въ бездну, или въ омутъ, онъ заговорилъ… Заговорилъ, полный самыхъ твердыхъ, самыхъ благихъ намѣреній. Да, онъ будетъ твердъ до конца и съ чистой совѣстью потребуетъ для подсудимаго смертной казни. Но и рѣшимости и твердости и всѣхъ благихъ намѣреній хватило лишь на первыя вступительныя два слова:

— Господа судьи!..

А дальше, дальше онъ самъ себя не узналъ. Куда дѣвалась гладкая монументальная, тщательно продуманная рѣчь, каждое слово которой — гнѣвный сокрушительный ударъ молота. И если бы не почетное мѣсто за судейскимъ столомъ на возвышеніи, если бы не красивый мундиръ съ густой позолотою, можно было бы подумать, что это говоритъ адвокатъ подсудимаго, а не прокуроръ обвинитель.

И чѣмъ дальше, тѣмъ безмятежнѣе прояснялась и разглаживалась краснощекая физіономія адвоката. Онъ переводилъ изумленно радостный взглядъ свой съ красивыхъ „бюрократическихъ" чертъ прокурора на безкостное сѣроземлистое лицо Мардарія.

Прокуроръ, вскользь, мимоходомъ оговорившись, что, конечно, подсудимый совершилъ тяжкое преступленіе, убивъ перваго князя церкви, тотчасъ же сталъ нанизывать все могущее, если и не оправдать, то, во всякомъ случаѣ, смягчить совершенное злодѣяніе.

— Возьмемъ войну — убѣждалъ онъ — развѣ это не обычное, увы, такое печальное явленіе? Война съ ея потоками крови способствуетъ, если можно такъ выразиться, удешевленію человѣческой жизни. Послѣ войны преступность съ какой то стихійной быстротою чудовищно растетъ, растетъ повсемѣстно, даже въ государствахъ, не бывшихъ театромъ военныхъ дѣйствій. Подсудимый близко соприкасался съ этой кровавой изнанкою. Онъ видѣлъ ручьями льющуюся кровь. Совершая свои пастырскія обязанности, онъ принималъ послѣдній вздохъ смертельно раненыхъ…

Прокуроръ съ ужасомъ убѣждался, куда и въ какую сторону уносится онъ вмѣстѣ со своимъ краснорѣчіемъ. Но было уже поздно. Отступленію уже не было мѣста и, какъ лошадь, уже не повинующаяся не только всаднику, а и своей собственной волѣ, несется на рытвины, барьеры, на изгороди и всякія иныя препятствія, такъ и онъ понесся все впередъ и впередъ, ощущая и стыдъ и отвращеніе къ самому себѣ… И когда, окончивъ свою рѣчь, онъ увидѣлъ возбужденныя счастливымъ опьяненіемъ лица всѣхъ тѣхъ, для кого Мардарій былъ героемъ, прокуроръ ощутилъ еще горшій стыдъ, еще горшее къ себѣ отвращеніе…

А маленькій, кругленькій адвокатъ почувствовалъ себя какимъ то великаномъ-богатыремъ. Въ самомъ дѣлѣ, пожалуй съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ судъ на землѣ, никогда прокуроръ такъ не облегчалъ задачи адвоката, какъ это было теперь. И, торжествуя побѣду, румяный адвокатъ, выпятивъ грудь, отставивъ лѣвую ножку, жестикулируя, выхоленной короткопалой ручкою, смѣло ринулся въ атаку… Очернивъ и оклеветавъ покойнаго митрополита, превративъ его въ какой-то сплошной клубокъ всѣхъ человѣческихъ пороковъ и мерзостей, адвокатъ въ теченіе сорока минутъ воспѣвалъ гражданскія, политическія и духовныя доблести Мардарія. И въ концѣ концовъ изъ рѣчи защитника всѣ должны были вывести единственное заключеніе и увѣровать въ него: то, что случилось, — должно было случиться. Иначе не могло быть! Грѣховныя мерзости митрополита Варнавы такъ неистово взывали къ небесамъ, что Мардарій, заглушивъ въ себѣ жалость, вынужденъ былъ обагрить руки свои кровью… Онъ освободилъ и свою паству и весь народъ отъ человѣка, который, прикрываясь высокимъ саномъ своимъ, творилъ величайщія гнусности.

Тамъ, гдѣ въ своемъ азартѣ защитникъ хваталъ черезъ край, не щадя выраженій- и словъ по адресу несчастнаго митрополита, раздавались одинокія шиканья. Но это ничуть не обезкураживало адвоката, наоборотъ, еще больше наглости придавало ему.

Онъ кончилъ свою рѣчь и вытиралъ платкомъ вспотѣвшіе лобъ и лицо. Въ этотъ день онъ буквально въ потѣ лица зарабатывалъ свой хлѣбъ…

32. Чѣмъ все это кончилось

Совмѣстнымъ порывомъ --">