Николай Николаевич Брешко-Брешковский - Ряса и кровь

пламя блѣднѣе солнца и вмѣсто багровыхъ клубовъ дыма, сѣробурая копоть, и къ тому же еще ни пламя, ни копоть не позволяютъ тушить, да и некому тушить, ибо и пожарные углубляютъ революцію — это ужасно.

Вотъ на фонѣ такой картины Бендерскій. весьма ревнивый къ чужимъ успѣхамъ, увидѣлъ то, чего нельзя было назвать ни манифестаціей, ни шествіемъ, ни процессіей…

Это была толпа, многотысячная, густая, галдящая, но едва ли революціонная. Во всякомъ случаѣ не колыхались надъ нею красныя тряпки Это бы еще ничего. Красныя тряпки Бендерскій понялъ бы и простиль, но того, что колыхалось надъ толпою, онъ не могъ и не хотѣлъ ни понять, ни простить.

Да, надъ этимъ хаосомъ человѣческихъ головъ и лицъ, ослѣпительно сверкало обильной позолотою тяжелое, съ высокой спинкою дворцовое кресло. На двухъ параллельныхъ жердяхъ его несли десятки людей. Въ креслѣ сидѣлъ человѣкъ во всемъ черномъ. Въ этомъ человѣкѣ Бендерскій распозналъ Мардарія, какой нибудь часъ назадъ освобожденнаго изъ тюрьмы и несомаго въ дворцовомъ креслѣ съ какими то необыкновенными почестями. Даже не королевскими, ибо нынче королей такъ не носятъ.

— Какая наглость! Какая дерзость! — негодовалъ взбѣшенный Бендерскій. — Этотъ ничтожный монахъ, бывшій въ моихъ рукахъ жалкой маріонеткой, онъ плыветъ вдругъ, сидя въ тронномъ креслѣ надъ тысячной толпою двуногихъ барановъ… Каково! Но, такъ какъ бараны эти преданы ему слѣпо и пойдутъ за нимъ куда угодно, то и Мардарій сила и они — сила, дополняющія другъ друга…

А имѣть противъ себя хотя бы маленькую силу, но другого порядка, чѣмъ его сила, коммунистическая, не входило въ планы Бендерскаго.

— А ну ка, товарищи!..

Нѣсколько человѣкоподобныхъ гориллъ, обвѣшанныхъ пулеметными лентами, револьверами, съ однимъ карабиномъ наготовѣ. съ другимъ, за спиною, мигомъ сплотились вокругъ своего вождя.

— Есть, товарищъ Бендерскій!..

— Видите, товарищи, эту толпу?.. Видите этого буржуа, котораго несутъ? Ну ка, снимите мнѣ… его! А въ толпу бейте прямо „пачками"…

Повторять не пришлось. Человѣкоподобныя гориллы тотчасъ же открыли бѣглый огонь и по самой толпѣ и по тому, что колыхалось надъ нею въ сіяніи золотого кресла.

Мардарій упалъ, какъ будто нырнулъ въ человѣческую гущу и еще съ минуту кресло двигалось уже пустое.

Пока выстрѣлы косили крайнихъ, толпа, не догадываясь, что стрѣляютъ по ней, шла все впередъ и впередъ. И когда, наконецъ, сообразила въ чемъ дѣло, когда становилось все больше и больше жертвъ и когда одна пуля пронизывала нѣсколько человѣкъ — смятенная паника овладѣла толпою. Испуганнымъ стадомъ всѣ кинулись вразсыпную, давя и живыхъ, и раненыхъ, и убитыхъ.

Не прошло и двухъ-трехъ минутъ — опустѣла широкая улица. Опустѣла, если не считать тѣхъ, кто былъ неподвиженъ, разметавшись на ровномъ и твердомъ асфальтѣ, и тѣхъ, кто корчился въ стонахъ и крикахъ… Страннымъ казалось на этомъ же самомъ асфальтѣ такое монументальное, великолѣпное кресло, необычное здѣсь и обычное въ двухсвѣтномъ залѣ съ мраморными колоннами.

Конецъ Мардарія.

А въ десяти шагахъ отъ кресла лежалъ окровавленный, но еще не добитый Мардарій, неуклюжій и полный въ штатскомъ платьѣ. Подошли стрѣлки въ пулеметныхъ лентахъ.

— Что, живъ еще?

— Живъ еще собака… шевелится…

— Поддай ка ему хорошенько… Чего съ этой падалью канителиться?

— Да бросьте, товарищи, и безъ насъ околѣетъ… Видите, весь продырявленъ…

Они съ хохотомъ ушли, а Мардарій остался…

Его ротъ былъ искривленъ и узенькая струйка крови медленно вытекала изъ праваго угла губъ. Одна половина лица хранила загадочную неподвижность, другая улыбалась страдальческой гримасою — улыбкой…

Конецъ.

--">