Уильям Шекспир - Гамлет

был уже не по зубам.

Шекспира возлюбили именно потому, что не поняли.

Вспомним, как Призрак дает понять, что он явился не по своей воле и не по своей воле призывает Гамлета к отмщению.

В прозаическом переводе (см.: М. Морозов. Избранные статьи и переводы. М, 1954):

«Если бы не было мне запрещено рассказывать о тайнах моей темницы, я мог бы поведать повесть, легчайшее слово которой перевернуло бы твою душу, заморозило бы твою юную кровь, заставило бы твои глаза, подобно звездам, выскочить из орбит; разделило бы твои причесанные волосы и подняло бы каждый отдельный волос дыбом, подобно иглам сердитого дикообраза. Но разглашение того, что принадлежит вечности, не должно касаться ушей из плоти и крови».

Примечание М. Морозова:

«“Перевернуло бы твою Душу”. — Дословно: “Прошло бы, как борона, по твоей душе”».

Какое же слово могло засеять душу Гамлета, взойти в ней духовным злаком и накормить ее?

И какое принадлежащее вечности Слово является самым страшным и единственно запретным в той темнице, в которой заключен старый король, «без покаяния и причащения» погибший от руки брата?

Ответ заключен в самом вопросе.

По версии М. Морозова Гамлет в покоях матери говорит Призраку:

«Не глядите на меня, чтобы этим вызывающим жалость взглядом не смягчить моего сурового намерения. Ведь тогда поблекнет то, что я должен сделать, и я, быть может, пролью слезы вместо крови».

То есть вновь Призрак пытается хотя бы взглядом подсказать принцу, но тот и на этот раз ничего не понимает.

С той же дилеммой — мстить или раскаяться и заплакать, столкнется и Лаэрт. Узнав о смерти сестры, он говорит:

«И без того слишком много для тебя воды, бедная Офелия, и потому я удержусь от слез. И все же мы не можем без этого обойтись: природа соблюдает свой обычай, чтобы говорило чувство стыда. Когда я пролью слезы, я перестану вести себя, как женщина. Прощайте, милорд. У меня на языке пламенная речь, которая готова вспыхнуть, но эти глупые слезы гасят ее».

(Перевод М. Морозова)

…Не слышим, потому что не хотим понять того смысла, который вложен самим Шекспиром.

То, что поэты XX века принимали за робость и нерешительность Гамлета, для Шекспира — мучительная борьба внутри души не слишком умного, но изначально чистого его героя. Однако злом принц намерен одолеть зло. Все его существо, чуя ловушку, этому противится, но Гамлет аргументами разума насилует собственную душу. Результат — гибель всех близких принца и его собственная гибель.

В XX столетии гамлетовскую историю написал Марио Кьеза и поставил Фрэнсис Форд Коппола («Крестный отец», 1972; «Крестный отец — 2», 1974). Здесь не один, а сразу два Гамлета: Викторио Корлеоне мстит за смерть своего отца, а его сын Майкл — за своего. При этом писатель и режиссер также дают нам подсказки — от полуцитат из шекспировской трагедии до, к примеру, имени взорванной в автомобиле первой жены Майкла — Аполлонии (вспомним, что Офелия — дочь Полония).

Вне модели христианского мироздания и христианской онтологии шекспировская трагедия вырождается или в тираноборческую драму, или в драму семейно-психологическую.

Постановка может быть лучше или хуже, но это все равно девальвация. Вместо золота шекспировских слов — слова, одни слова. И отсюда недалеко до текстологической (в духе академика Фоменко) графомании Альфреда Баркова или версификационной немощи Бориса Акунина (я имею в виду его пересказ «Гамлета», сделанный в 2002 году).

Отказ от установки на перевод и замена его импровизацией на тему приводит к падению сопротивления материала и, как следствие, к двум утратам — потере образной логики оригинала и провалам стихотворного звука. Это, на мой взгляд, и есть два главных недостатка перевода Бориса Пастернака, в котором пронзительная лирика сменяется ямбической полупрозой там, где гений серебряного века не следует за автором оригинала. Кроме того, драматический поэт должен любить речь других людей, то есть любить речь как таковую — высокую и низкую, прекрасную и гнусную. И ничто так не противопоказано драматургии как сильное, но самодостаточное и замкнутое на своем резонансе лирическое эго. Это безжалостно подметил переводчик В. В. Левик, обронивший, что даже могильщики у Пастернака говорят так, словно начитались его стихов, «заразились его словечками и общим строем пастернаковской фразы» (Мастерство перевода. М., --">