Зеев Бар-селла - Сюжет Бабеля

На самом деле, в 1916 ему уже исполнилось 22… Так что причина подмены была, видимо, иной: признав себя автором «Старого Шлойме», Бабель попадал в категорию русско-еврейских писателей. А он собирался быть писателем русским. Для этого и понадобился Горький. Хотя, нельзя исключать, что Бабель рассчитывал и на особое расположение Горького к писателям-евреям (Юшкевич, например, долгое время печатался в редактирумых Горьким сборниках товарищества «Знание»).

Но одного благословения Горького для вступления в русскую литературу было недостаточно. Потому, едва дождавшись выхода ноябрьской книжки «Летописи» за 1916 год со своими рассказами, Бабель уже в декабре публикует «Листки об Одессе», и первый «листок» начинает так:

«Одесса очень скверный город. Это всем известно. Вместо „большая разница“, там говорят — „две большие разницы“ и еще: „тудою и сюдою“».

К чему апеллирует автор, пояснений не требует:

«Тамань — самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить»…

Но Бабель и не собирается соглашаться с общим мнением:

«Мне же кажется, что можно много сказать хорошего об этом значительном и очаровательнейшем городе в Российской Империи. Подумайте — город, в котором легко жить, в котором ясно жить».

Правду сказать, про то, как в Одессе живется, Бабель мог знать лишь с чужих слов, поскольку с 17 лет бывал в родном городе лишь наездами… Но это к слову, тем более, что листок этот не журнальная заметка, а литературный манифест:

«думается мне, что должно прийти — и скоро — плодотворное, животворящее влияние русского юга, русской Одессы, может быть (equi sait?), единственного в России города, где может родиться так нужный нам, наш национальный Мопассан. <…>

Первым человеком, заговорившим в русской книге о солнце, заговорившим восторженно и страстно, — был Горький. Но именно потому, что он говорит восторженно и страстно, это еще не совсем настоящее.

Горький — предтеча и самый сильный в наше время. Но он не певец солнца, а глашатай истины: если о чем-нибудь стоит петь, то знайте: это о солнце. В любви Горького к солнцу есть что-то от головы; только огромным своим талантом преодолевает он это препятствие.

Он любит солнце потому, что на Руси гнило и извилисто, потому что и в Нижнем, и Пскове, и в Казани люди рыхлы, тяжелы, то непонятны, то трогательны, то безмерно и до одури надоедливы. Горький знает — почему он любит солнце, почему его следует любить. В сознательности этой и заключается причина того, что Горький — предтеча, часто великолепный и могучий, но предтеча.

А вот Мопассан, может быть, ничего не знает, а может быть — все знает; громыхает по сожженной зноем дороге дилижанс, сидят в нем, в дилижансе, толстый и лукавый парень Полит и здоровая крестьянская топорная девка. Что они там делают и почему делают — это уж их дело. Небу жарко, земле жарко. С Полита и с девки льет пот, а дилижанс громыхает по сожженной светлым зноем дороге. Вот и все. В последнее время приохотились писать о том, как живут, любят, убивают и избирают в волостные старшины в Олонецкой, Вологодской или, скажем, в Архангельской губернии. Пишут всё это самым подлинным языком, точка в точку так, как говорят в Олонецкой и Вологодской губерниях.

Живут там, оказывается, холодно, дикости много. Старая история. И скоро об этой старой истории надоест читать. Да и уже надоело. И думается мне: потянутся русские люди на юг, к морю и солнцу. Потянутся — это, впрочем, ошибка. Тянутся уже много столетий. В неистребимом стремлении к степям, даже, м[ожет] б[ыть], „к кресту на Святой Софии“ таятся важнейшие пути для России. Чувствуют — надо освежить кровь. Становится душно. Литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда — из солнечных степей, обтекаемых морем».

Вот так, обласкавший Бабеля Горький — это не совсем настоящее, он, хоть временами великолепный и могучий, но лишь предтеча.

Мысль понятна, хотя не исключено, что и здесь пробивается голос Жаботинского:

«одно несомненно: г. Юшкевич сильнее своих предшественников и ныне здравствующих соратников».

Курсив принадлежит Жаботинскому, так что намек понятен: «Идущий за мною сильнее меня!».