Зеев Бар-селла - Сюжет Бабеля

цитаты.

Глава I. Портрет Дориана Дрея

(38 строк!) из «Юлия Цезаря» в переводе П. А. Козлова (речь Антония — акт III, сцена 2)^{14}.

Что же получается? Впечатление от статьи Жаботинского, написанной в 1908 году, Бабель хранил целых 20 лет (рассказ «В подвале» датирован 1929 годом, «Пробуждение» — 1930-м)?..

А если так, что было тому причиной? Что приковало внимание Бабеля к этой статье и что заставило ее помнить?

В 1908 году интересы Исаака Бабеля уже определились. По крайней мере, в декабре мы видим его завзятым театралом, и те свои переживания он спустя 30 лет описал в рассказе «Ди Грассо» (1937)^{15}. Зеев (тогда еще Владимир) Жаботинский в Одессе — особенно в еврейской Одессе — был властителем дум и кумиром. И никто не удивился, что этот блистательный журналист уже несколько лет является постоянным сотрудником столичных газет. Тем весомее звучало его слово. А откликался он и на политические события, и на общественные явления, и на новинки в мире искусства. Таким образом, общественно взволнованный читатель всегда располагал надежным ориентиром в бушующем жизненном море… В том числе, и в плавании по волнам новейшей литературы.

В статье 1908 года Жаботинский пишет и о театре — пьесах Юшкевича «В городе» и «Король». Но главный разговор идет о литературе, точнее — о «той отрасли русской литературы, которая… которую… которую не знаю как назвать. Даже не знаю, вполне ли тут подходит слово „русская“ литература: ведь еще вопрос, определяется ли национальность литературного произведения только его языком».

14 лет спустя нашлось и название для этой непонятной отрасли — «русско-еврейская литература»^{16}.

Что могло остановить внимание юного Бабеля в газетной статье?

Видимо, это:

«одно несомненно: г. Юшкевич сильнее своих предшественников и ныне здравствующих соратников. <…> Среди беллетристов евреев, пишущих и писавших на русском языке о евреях, г. Юшкевич является новатором».

Так что, если Бабель питал честолюбивую надежду стать писателем, статья указала ему будущий путь. И, конечно же, — среди новаторов!

Запомнил он и такую фразу:

«вся художественная манера г. Юшкевича дана в известной сцене из повести „Евреи“, где старый Шлойме рассказывает Нахману статистику ихнего дома».

Первый рассказ Бабеля, напечатанный в 1913 году, так и назывался «Старый Шлойме».

Можно, конечно, усомниться, что названием этим автор обязан Жаботинскому… Дело, однако, в том, что персонажа повести «Евреи» зовут не Шлойме, а Шлойма! Эпитет же «старый» мы и вовсе в повести не найдем (лишь один единственный раз о нем сказано: «старик Шлойма»).

А десять лет спустя Бабель придумал себе новое литературное прошлое.

В ноябре 1924 года, в автобиографии:

«в конце 1916 года попал к Горькому. И вот — я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением. Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке Летописи за 1916 г.<…>, он научил меня необыкновенно важным вещам и потом когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей и что с литературой у меня ничего не выходит и что пишу я удивительно плохо — Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет — с 1917 по 1924 — ушел в люди»…^{17}

Затем, в декабре 1924-го, в разговоре с Д. Фурмановым:

«А писать я начал ведь эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался, так себе, а потом пришел в „Летопись“, как сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал. „Когда зайти?“ — „В пятницу“, говорит. Это в „Летопись“-то. Ну, захожу в пятницу — хорошо говорил он со мной, часа полтора. Эти полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу. „Пишите“, говорит. Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова: „Иди-ка — говорит — в люди“, то есть жизнь узнавать. Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции»^{18}.

И повторил в 1930-м, на заседании секретариата Федерации объединений советских писателей:

«Зеленым мальчиком я попал к Горькому и двадцати лет — в ноябре 1916 года — напечатал свою первую вещь в горьковской „Летописи“. <…>

Писал я тогда в течение одного месяца. Горький сказал, что — плохо. И было действительно плохо. После этого, подобно Горькому, я пошел „в люди“».

Почему Бабель так стойко молчал о первом своем рассказе? А. Парнис, перепечатавший «Старого Шлойме» в 1967 году^{19}, допускает, что «видимо, он --">