Михаил Осипович Гирели - Преступление профессора Звездочетова

ее и, давя ее грудь своими руками, трясущимися пальцами расстегивая бесчисленные кнопки ее
платья, говорил страстным и театрально-сдавленным шепотом:
— О, не отталкивайте меня, поверьте, я уже давно, давно люблю вас... вы должны быть моей.
Софья Николаевна не сопротивлялась, наоборот, чтобы
он не разорвал ей платья, она даже помогла ему расстегнуть один особенно упрямый крючок, но ей было смешно
и противно.
Ее тошнило от этой шаблонщины и той удивительной
одинаковости, с которой все перебывавшие в клинике молодые ассистенты и даже студенты выпускных курсов приходили к ней, дрожавшими руками сжимали ее груди, требовали любви и брали ее тело. Но она не сопротивлялась
никому, отдаваясь им всем ради какой-то ей одной известной цели, оставаясь холодной и безразличной к их грубым
ласкам.
Их она никогда не могла понять.
Как могли они, эти люди, находить еще прелести в женском нагом теле, когда каждый день, каждый час им приходилось видеть сотни обнаженных тел, покрытых экземами, прыщами, болячками, язвами, всегда так отвратительно пахнущих человечиной и специфическим острым женским потом, когда каждый миг жизнь открывала им их слепые глаза на свое вечное безобразие и уродство.
Неужели это так сильно в человеке?
Ее цель была — другая.
И она достигала ее каждый раз, когда ее брал мужчина,
испытывая почти садическое наслаждение, но не тела, а
своей души...
И, отдаваясь Панову, грубо повалившему ее на диван, безо всякого сладострастия, как отдавалась уже десятки раз
всем этим господам, искавшим в науке Истины, а в женщи-

15

не Смысла, она преследовала ту же свою затаенную цель и
снова с восторгом достигала ее.
Она видала над собою другие глаза, те, что, встречаясь
с нею, зажигали в глубине ее сознания чувство не то любовного восторга, не то рабского поклонения.
Она чувствовала вокруг своего тела иные руки, с длинными, тонкими и нервными пальцами.
Какое это было наслаждение...
Софья Николаевна поднялась с дивана только тогда, когда объятия любовника ослабели, глаза его стали глупыми
и стеклянными, вытерла носовым платком свое лицо, влажное от чересчур слюнявого рта Панова, привычным движением поправила волосы и вышла из комнаты.
До самого утра она просидела у кровати тяжело больного, хрипевшего и упрямо не желавшего развязаться с
обожаемой жизнью, уставив глаза в одну точку и оживляя
ее смутными воспоминаниями.
Панов ушел из клиники, не заходя в палаты и не простившись с нею.
Он был слегка сконфужен, он даже недоумевал, как это
все просто и скоро случилось, он готовился к борьбе, сопротивлению, может быть, даже пощечине...
«Вот, пойми женщину», — мысленно разводил он руками, но долго не задумывался над этим.
Чувство самца было в нем удовлетворено и он, принимавший жизнь таковою, какова она есть, еще не успев дойти до дома, успокоился и настолько пришел в себя, что утром, встретившись с Софьей Николаевной в палате, не только не смутился, но даже просто забыл, что вчера произошло между ними. И странно: не он один так быстро забыл
свою связь с этой женщиной.
Все ее любовники уже на другой день не помнили своей
любовницы и продолжали обходиться с нею так, как обходились до связи.
Может быть, бесстрастие Софьи Николаевны производило это действие или то, что все они, сколько их ни было,
совершенно не существовали для нее как таковые и явля-

16

лись только простыми средствами к достижению ей одной
ведомой цели?
Вот и сейчас Панов живо припомнил сцену в комнате
сестры, свою плохо замаскированную ложь, крепкую, круглую грудь молодой женщины, выбившуюся из-под кофточки, высоко обнаженную под поднятой юбкой розовую ногу, стянутую выше колена глубоко врезавшейся в упругое
тело круглой подвязкой и свою неловкую и смешную позу,
когда он склонился над ней... но никакого чувства Панов к
этой женщине не испытывал уже — ни стыда, ни нового
желания...
В ответ на ее вопрос он дружески взял ее за руку и сказал:
— За вчерашнее не я, а вы должны сердиться... Впрочем, что было, того не вернешь. Забудем это. В настоящее
время я действительно имел в виду просить вашей помощи в одном деле.
Возвращаясь к своему хроническому спокойствию и бесстрастности, Софья Николаевна ответила:
— Слушаюсь.
— Погодите, — предупредил Панов. — Одно условие только. Бросьте ваш тон подчиненной. Дело серьезное и щекотливое. Поймите, что с подчиненной я не стал бы --">