Алексей Витальевич Мекка - Пустота

должен быть недалеко, раз оставил голову на пне. Это предупреждение. Своеобразный незримый бетонный забор, который лучше не пытаться перелезать. Оторванная голова лучше всего показывает намерения хозяина леса. Существа, которое настолько старо, одиноко и устало, что даже дикие звери, голодно бродящие неподалеку, являются для него не более чем назойливыми соседями.

Голоса птиц затихли. Ветер стал тише и спокойнее, а снег мирно осел на деревьях вокруг. Теперь я могу слышать и видеть. Могу чуять то, что лежит впереди. Могу сам стать зверем, раз уж здесь больше никого нет. Никого кроме них. Несчастных и убогих, забредших в этот край с наветренной стороны. Их куртки пахнут водоотталкивающей пропиткой, а руки черным порохом.

Они не видят меня.

Слепые и глухие недотепы.

Устроились на сломанном дереве, глумясь над трупом лисицы. У нее женственный взгляд. Даже на перекошенной гримасе боли и отчаяния ее глаза остаются женственно теплыми.

Неумехи.

Огромная рваная рана почти отсекла переднюю часть туловища от задней, раздробив ребра и разметав внутренние органы тонким слоем по пушистому снегу.

Они не заберут ее с собой.

Не съедят и не снимут шкуру.

Оставят.

Здесь.

Ждать весны.

Кода лес сам будет в состоянии поглотить ее.

Уходят.

Тяжело.

Снег скрипит под ногами.

Они и не поняли, как это началось. Не успели понять. Не смогли закричать. Что-то застряло в их промерзших глотках, когда я вышел на свет. Теневая преграда, выстроенная лестной чащей, больше не удерживала меня. Не удерживала то, что успело поселиться внутри моей сущности, когда я хватал и рвал их конечности, крепко вгрызаясь зубами в лица, неспешно и аккуратно высасывая глаза, когда они переставали дергаться.

Они видели этот лес.

Видели дорогу к нему.

Теперь ее вижу и я, ведь все ценное, все самое важное и сокровенное, что было у них перешло ко мне, став той незримой и необходимой толикой сознания, запрятанной где-то в глубине.

Их тела я уложил рядом с трупом лисицы, а головы забрал с собой. Теперь они мои.

Они напоминают мне голову, которой я украсил вход нашего скромного жилища, когда уходил. Ему не было больно. Не было страшно. Он ничего не почувствовал, когда я резал сухожилия и загонял лезвие тупого ножа промеж скольких позвонков. Все было предначертано. Участь вершится кем-то близким и родным. Похожим.

Я взял в руки судьбу Марка. Чахоточную и замерзшую. Приютил и обогрел, а затем предсказал и привел в исполнение то, что было предопределено. Не высшими силами и не древним разумом в кругу червивых стен. Только мной и моим рассудком. Моими руками… украшенными кровью руками… натруженными. Усталыми. Эти руки омывают мое лицо, соскабливая засохшую плоть вместе с все еще живой кожей. Щупают истощенную грудь, слушая сердце. Оно стучит. Панически. Словно мечтая о побеге, когда я забираюсь все глубже в чащу. Словно вор в чужом доме, я делаю осторожные шаги на притоптанном снегу, всматриваясь в белые скулы и пустые глазницы звериных черепов. Они служат предупреждением тем, кто осмеливается забраться так далеко от своего дома.

Скальная пещера, окутанная ледяной коркой, встречает меня зловонным холодком.

Отчего-то становится легко и спокойно.

Швыряю скромную трехглавую поклажу прямо к порогу и кричу. Что-то невнятное. Неосознаваемое даже мной самим. Ответ не заставляет себя ждать слишком долго.

Я хочу, чтобы он взял их себе и признал меня. Признал равным себе. Сделал меня таким же. Носителем чужой участи. Но ему этого мало.

Необходимо показать мне.

Необходимо, чтобы я увидел собственными глазами, как солнечный свет становится ничтожной блеклостью

Как чувство страха начинает гудеть в коленях, врезаясь осколками в грудину и подбородок.

Необходимо, чтобы я почувствовал, как чужая рука ложится на горло и давит.

Давит.

Давит.

Пока снег не обернется травой.

Пока солнце не обернется луной.

Пока участь не обернется судьбой.

--">