Наталья Григорьевна Долинина - Предисловие к Достоевскому

вдруг засверкают. Серые, желтые и грязно- зеленые цвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, как будто вздрогнешь или кто-топодтолкнет тебя локтем. Новый взгляд, новые мысли... Уди­вительно, что может сделать один луч солнца с душой чело­века!»

Да, это гоголевский Петербург, в нем те же «серые, жел­тые и грязно-зеленые дома» с их угрюмостью. Но описание Достоевского не так безысходно; в этом мрачном городе мель­кает иногда хоть «один луч солнца», и в этом пейзаже при­сутствует человек, его душа, умеющая радоваться тому, что на мгновенье «улица вдруг блеснет», «дома как будто вдруг засверкают». Так входит в роман тема человека и города, которая потом разовьется в «Преступлении и наказании».

«Но солнечный луч потух; мороз крепчал и начинал пощи­пывать за нос; сумерки густели; газ блеснул из магазинов и лавок».

Этот Петербург уже, без сомнения, гоголевский, тот са­мый, где носы разгуливают по улицам в мундирах статских советников, а портреты выходят из своих рам; город, где не только могут, но и должны случаться «престранные», фанта­стические происшествия.

И, действительно, внезапно остановившись посреди Возне­сенского проспекта, рассказчик почувствовал, что с ним «вот сейчас... случится что-то необыкновенное». И снова повторя­ет через несколько строк: «Например, хоть этот старик: по­чему при тогдашней встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мною случится что-то не совсем обыден­ное?»

Внешность старика описана подробно, очень подробно — с теми подробностями, на какие способен только Достоевский:

«Старик своим медленным, слабым шагом, переставляя ноги, как будто палки, как будто не сгибая их, сгорбившись и слегка ударяя тростью о плиты тротуара, приближался к кондитерской. В жизнь мою не встречал я такой странной, не­лепой фигуры... Его высокий рост, сгорбленная спина, мерт­венное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, при­крывавшая его обнаженную голову, на которой уцелел, на самом затылке, клочок уже не седых, а бело-желтых волос; все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как буд­то по заведенной пружине, — все это невольно поражало вся­кого, встречавшего его в первый раз».

Первая же фраза построена так, что в ней как будто и не сказано, что старик шел. Между подлежащим «старик» и сказуемым «приближался» — три строчки, тогда как в обьь чае русского языка ставить сказуемое сразу вслед за подле­жащим. Достоевский отодвигает его целой серией дееприча­стных оборотов: «переставляя ноги, как будто палки», «как будто не сгибая их», «сгорбившись и слегка ударяя тростью о плиты тротуара» — и только после всего этого: «прибли­жался», то есть как будто и не шел, а слабо, медленно, еле- еле двигался...

Читая это описание, мы не только видим перед собой странного, таинственного старика. Мы начинаем понимать и рассказчика: благодаря его точному взгляду, его метким за­мечаниям, мы проникаемся интересом и жалостью к старику. Ведь это рассказчик сравнивает старческие ноги с палками, он замечает сгорбленную спину, «мертвенное восьмидесяти­летнее лицо», видит ветхость одежды: пальто — «разорван­ное по швам», шляпа — «изломанная», «двадцатилетняя»; об­ращает наше внимание на уцелевший «клочок уже не седых, а бело-желтых волос» и, наконец, прямо обращаясь к чита­телю, восклицает: «В жизнь мою не встречал я такой стран­ной, нелепой фигуры!»

Но вот что мы узнаем, читая описание старика: «И преж­де, до этой встречи, когда мы сходились с ним у Миллера, он всегда болезненно поражал меня». Значит, рассказчик видел старика и раньше, отчего же в этот вечер у него впервые во­зникло предчувствие, что должно случиться «что-то необык­новенное»?

Сам рассказчик объясняет это просто: «Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обман­чивы». Но ведь и Раскольников в «Преступлении и наказа­нии» чувствовал себя больным, был в бреду все те дни, ко­гда решалась его судьба: превратиться в убийцу? исполнить свое решение или нет? дознаются люди или преступление ос­танется нераскрытым? И, наконец, как избавление от бреда пришло решение сознаться в содеянном самому. Состояние не­здоровья, полубреда свойственно героям Достоевского в решительные, трудные, переломные моменты их жизни, а в такие-то моменты

--">