Ольга Ворон - Песнь Ноемгары

Ольга Ворон Песнь Ноемгары

И если мы несёмся через льды,

Не чувствуя ни холода, ни боли,

То это всё ни для какой нужды,

А только ради смерти и любови.

М. Щербаков

Толстая дверь, которую сыновья мои с трудом открывали, захлопнулась от сильного порыва ветра. Стукнула доска хитрого запора, отрезав дорогу назад. И стало тихо.

И в этой тишине, липкой и тяжёлой, остались только запах и трепет. Запах пряных трав, прелых листьев, неокрепшего клея, древесных смол и дыма факелов. Но более всего тишина набухла запахом пота, весомо давящим на виски и грудь. Кислым, острым, злым запахом страха.

Мой муж, мой бог и господин, опрокинул чашу факела, загасив угли об пол, и света не стало. Сердце сжалось от понимания перейденной границы, где Творцом данное разделение на свет и тьму, добро и зло покинуло нас. Мы, словно чада во чреве, оказались в первозданном хаосе, где в плотной тьме движения едва угадывались по серым мазкам контуров, где искры глаз казались потухшими очагами далёких домов, где не оставалось места свету… Как не было места тому, что появлялось на свету и творилось в свете, оставшимся за нашими спинами. Потными, дрожащими спинами.

Мой муж повёл нас. Вниз, по свежим сходням, по тёмным коридорам, тянущимся над гомоном испуганных птиц. Мы шли на ощупь, на звук, на чувство ветра. Здесь не могло остаться сквозняков, но ведущий нас шёл, и от его движения — уверенного и властного, — расступался воздух, потоками несясь нам навстречу. И мы ступали за ним, осторожно продвигая ноги, боясь оторвать стопы от пола, от досок, ещё пахнущих стружкой, таких мягких и упругих, словно кошка под ласкающей рукой.

Сыновья шли плечо к плечу, вступая во тьму, как на врага. Жёны их, принятые в сердце моё дочерьми, испуганно жались друг к другу, боясь и остановиться, и укрепиться за спинами мужчин, шагающих в темноту ровно и упрямо, как могут лишь мужи, идущие на бой, труд и подвиг.

Мой муж, мой бог и господин, привёл нас в комнату, словно перегородкой рассечённую колодчатой домовиной, хранящей землю и прах прародителей. Провёл и расставил. Мужчин — по правую руку, руку, держащую меч и серп; женщин — по левую, держащую щит и колосья.

— Молитесь! — сказал он коротко. И ветер, колыхнувшийся навстречу, сказал мне, что дети мои опустились на колени, вскинув руки к небу, не видимому за заботливой ладонью потолка.

Я нащупала угол домовины. Подхватив широкую юбку, стала опускаться на колени, но горячая сильная рука поддержала мой локоть. Поддержала и потянула в сторону. Дальше от угрюмой молитвы моих сыновей и тихого всхлипывания их жён. От странной молитвы — прославления света, которому не оставалось места в кромешной тьме. Дальше, всё дальше, где имя того, к кому взывали, стало неслышным. Муж вёл меня по узкому коридору, и тесный воздух от его быстрого шага разбегался, сталкивался со стенами и набрасывался на меня со всех сторон. Я торопилась, подхватив подол, но едва успевала за тянущей рукой. Мы шли, плутая, впереди открывались незримые во тьме стены и запирались сами за моей спиной. И мой муж, мой бог и господин, единственный знал и чувствовал лабиринт, который мы проходили. Он сам строил его. Самую большую могилу. Поминальный дольмен, достойный царя царей и его рода.

Сильная рука потянула меня вверх, и за повелителем я взошла на пандус. Стукнула за спиной дверь, отсекая от семьи. Рука поддержки и зова покинула меня, и я испуганно стала посреди комнаты, в которой ветер дыхания не долетал до стен.

— Ноема, — мой муж, мой бог и господин, на ощупь взял меня за плечи и притянул к груди, вздымающейся от неслышных стонов и криков, запертых волей и страстным стремлением к цели.

Я вжалась щекой в потную ткань его рубашки, и стало горячо, словно прикоснулась к нагретому очагом камню. Большое сердце билось ровно, но громко, словно набат. И хотелось бежать на этот зов. И бежать от него.

— Не хочу, чтоб они знали. Слышали, видели. Не надо им это. — Отрывисто сказал муж и отодвинулся. Мгновение широкие ладони ещё держали мои плечи, а потом исчезли, словно канули в стоячую воду темноты. Он удалился, как в колодец падает неловко подхваченное ведро — неумолимо, невесомо. И меня снова охватил трепет.

Впереди от движений сильного тела задрожал воздух и тут же тьму пронзил свет. Я вскинула ладони, закрывая глаза от ранящего удара. И открыла, --">