Николай Федорович Григорьев - Ленинский броневик

поверхности ее еще переливался зеркальный блеск. А в боку — дыра с вывороченной белесой щепой…

В неумолчной воркотне смотрителя зазвучали скорбные ноты. Это была карета Александра Второго. Народоволец Игнатий Гриневицкий в 1881 году метнул в нее бомбу и казнил царя. Ценою собственной жизни.

Но вот кладбище экипажей позади…

— Ну? — ядовито спросил Домокуров. — Что скажешь теперь, моряк? Куда же девался броневик?

— А ты петухом не наскакивай, — сказал матрос. — Я ведь не утверждал, что он именно здесь, в достоверности. А догадку проверить не мешало. Иль не так?

Расстались невесело.

* * *

Возвратился Домокуров в музей. В зале, как всегда, посетители. Глядит у одного из них тетрадь в твердых корочках. «Забыл убрать», — подосадовал он на себя. В эту тетрадь он записывал беседы с ветеранами революции и различные факты из революционного прошлого Петрограда и страны. Все это он старался использовать в экспозициях.

Но тетрадь сама по себе еще не экспозиция, и Домокуров, извинившись перед любознательным посетителем, который перелистывал тетрадь, представился: «Сотрудник музея» и протянул руку за тетрадью.

Но посетитель руку отстранил, повернулся на голос — и Домокуров оказался перед крупным плечистым человеком. При взгляде на него Сергей невольно подумал: «Видать, не вывелись еще Ильи Муромцы, рождаются и нынче».

Богатырь, добродушно улыбнувшись, отдал тетрадь:

— Не дочитал я, тут про наш «Красный треугольник», может, расскажешь.

Присели. Богатыря заинтересовало прогремевшее на весь Питер событие перед революцией. Сам он на заводе только с двадцатого.

Сейчас в подвалах «Красного треугольника» хранятся запасы сырья, а тогда…

Ослизлый каменный пол, лежат как попало на соломе женщины. Некоторые из них еще стонут и корчатся. Толпятся родственники, кладут пятаки в провалы глаз и накрывают лица мертвых платками. Крики, плач, бессвязные причитания…

Но вот какой-то человек со строгим лицом коротко взмахивает руками. Еще раз взмахивает — это приказ, требование… Он затягивает молитву, и вот уже люди крестятся и нестройно поют хором: «Да будет воля твоя, да приидет царствие твое…» Но и в словах смирения перед богом звенят ноты отчаяния и протеста.

Строгий человек, не переставая коротко взмахивать руками, будто ловил мух, кивком головы показал на оттопыренный карман своего пальто. Его сразу поняли, потянули из кармана тоненькие желтые свечки, оставляя взамен медяки и серебрушки.

По всему подвалу замерцали пугливые, шарахающиеся от сквозняков огоньки. Но песнопение стало стройнее, крепче.

На полу возле бившейся в бреду матери сидел мальчишка. Красивые черные глаза, про которые она, бывало, смеясь, говорила сыну: «Это цыганские звезды», как-то странно оборачиваются белками. Это непонятно и страшно. Он дергает ее за распустившиеся волосы, а мать не слышит, даже не узнает его. И вдруг какая-то сила ударяет его в самое сердце, и с распростертыми руками он падает на тело матери, зарывается головой в черную гущу волос, и мерещится мальчонке, что это уже не волосы матери, а сомкнувшаяся над его маленькой жизнью беспросветная ночь…

— Вот ужасти… — вздохнул посетитель. — А как ты узнал про то, что в подвале?

— Да я же и есть тот мальчишка… — с трудом выговорил Сергей — не узнал своего голоса. Поспешил прочь.

Завод тогда принадлежал капиталистам и назывался «Товарищество российско-американской резиновой мануфактуры „Треугольник“». А для капиталистов — только бы прибыль. И пустили в цехах по столам для клейки галош неочищенный бензин: он ядовит, но зато подешевле. Начались обмороки, но администрация жалоб не приняла. Так отравилось около ста галошниц, большинство из них умерло.

Это произошло в 1915 году.

Сироту подобрали и определили в приют. Потом детский дом с советским флагом на фасаде, школа. А там рабфак и университет.

О своих неудачах в поисках броневика Домокуров помалкивал, но сколько же можно таиться? То и дело пропадал с работы — нарвался уже на замечание заведующего музеем товарища Чугунова. Сергей уважал начальника — дельный администратор, иного не скажешь. Но конечно, у каждого свои слабости. По паспорту Чугунов Феодосий Матвеевич, а требовал, чтобы говорили «Федос».

В музее посмеивались: «Не иначе как поклонник Дюма. В „Трех мушкетерах“ — Атос, Портос… Ну, и Федос становится в строку…» А Чугунов, как оказалось, --">