Николай Федорович Григорьев - Илья Николаевич

это, — говорил Илья Николаевич, — мы можем прекрасно осуществлять через съезды. В наших руках гибкий общественный аппарат, к нему и начальство уже пригляделось, да и мы ничем себя не скомпрометировали. Так что действовать и действовать!

— Да, да, конечно… — пробормотал Назарьев, чувствуя, что разговор приближается к критической точке. Но обратного хода уже не было.

— Кстати, Валериан Никанорович, вы не забыли, что в вашем Симбирском уезде учительский съезд пойдет первым в этом году? Вы, так сказать, открываете сезон, рекомендую исподволь уже готовиться.

Вот она, критическая точка.

Именно о съезде Назарьев боялся заговорить. Но деваться некуда, надо отвечать.

— Илья Николаевич! — он умоляюще поднял глаза. — Только вы не расстраивайтесь, прошу вас. Учительский съезд наш… Видимо, разрабатывается новое положение…

Ульянов потемнел и резким вопросом как бы вырвал у него внятный ответ.

— Запрещен?

— Да. Губернатор имеет указание.

Разговор прекратился. Илья Николаевич, морщась от сердечной боли, зашагал по кабинету.

Тягостное, гнетущее молчание.

В глубокой и непрестанной тревоге за здоровье мужа находилась Мария Александровна.

— Илюша, — говорила она, — скрепя сердце, но я примирилась с тем, что, прослужив двадцать пять лет, ты не пожелал выйти на пенсию, а только с еще большей горячностью устремился в свои школьные дела. Но через несколько месяцев, в ноябре, исполняется твоей службе уже тридцать лет! Что у тебя в мыслях? Неужели и дальше намерен служить, отклоняя пенсию? Но ведь это при твоем пошатнувшемся здоровье самоистязание какое-то… Нет, я этого не вынесу!

А Илья Николаевич отвечал ей мысленно: «Друг мой, я не только потерял бы здоровье, но тут же и захирел бы и погиб, облачись я в домашний халат…»

Друзья не допустили, чтобы Илья Николаевич остался одиноким в своих несчастьях. К нему шли единомышленники его и соратники, даже те, от которых он не ожидал сочувствия.

Счастливый тем, что происходит в его доме, Илья Николаевич приговаривал:

— Вот это дружина! Силушка по жилушкам переливается… Только спросу на нас не стало!

Друзья вспоминали о первых шагах симбирского инспектора. В передаче добрых уст эти шаги порой неумеренно превозносились. Илья Николаевич тотчас требовал пардону и, посмеиваясь, цитировал Салтыкова-Щедрина: «Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный и очень твердо понимал, что жизнь прожить — не то что мутовку облизать!»

— Сказка какая-то… — вдруг с горькой усмешкой сказал Илья Николаевич. — Открывали какие хотели школы, ставили кого хотели учителями… Просто воображения не хватает, чтобы представить те благословенные времена!

Он встал, прошелся в волнении, но тотчас был замечен из кружка дам. Блеснуло пенсне — это Прушакевич сделала движение. Склонив по привычке чуть-чуть набок свою красивую голову, Вера Павловна несколько мгновений наблюдала за своим старым другом и наставником. Ульянов сделался учителем, потому что не мог им не быть; она также. Для него в этом — смысл жизни; для нее — тоже.

Вместе с нею гимназию кончила Вера Васильевна Кашкадамова, но только через пять лет подруги встретились на педагогическом поприще: Кашкадамову заинтересовали Высшие женские курсы в Казани, где она завершила образование.

Обе стали выдающимися педагогами-ульяновцами.

Между тем Вера Павловна, наблюдая в гостиной за Ильей Николаевичем, обнаружила, что он окончательно замкнулся в себе; среди людей, даже вступает в разговоры, а сам в душевном одиночестве. Обратила на это внимание сидевшей рядом Кашкадамовой, и подруги тут же решили взяться за хозяина, да с двух сторон сразу.

— Илья Николаевич, нам без вас скучно!

Подошел:

— Охотно присоединяюсь к компании. Только, увы… — он поклонился и с извиняющейся улыбкой, — даже две Веры не в силах поднять мою поколебавшуюся веру в человеческую добродетель.

— А это мы еще посмотрим! — сказала Кашкадамова.

— Это мы еще увидим! — в тон ей объявила Прушакевич, закуривая папиросу.

— Сажусь в цветник, — покорно согласился Илья Николаевич. — На исправление.

Прушакевич негромко, с чувством произнесла нараспев:

— «Жизни вольным впечатлениям душу вольную отдай…»

Это была строка из «Песни Еремушке» Некрасова — любимого Ильи Николаевича стихотворения.

Кашкадамова тотчас подхватила:

«Человеческим стремлениям в ней проснуться --">