Лев Израилевич Лондон - Снег в июле

— Вот, — говорю, — заявление примите, Олег Русланович! — Никак не могу запомнить его имя-отчество, говорю наугад.

— Руслан Олегович, — поправляет он меня. — О чем заявление?

Как прочел, так сразу вскочил.

— Вы что, Кусачкин! Да знаете, что такое строитель?!

Полчаса говорил, большей частью все на зеленую траву нажимал. Сначала я не понял, при чем тут трава? А он все заливается: мол, приходит строитель, перед ним поле гладкое-гладкое, только трава зеленая растет. А уходит тот строитель, а на поле здание стоит…

— Так как же, — говорю, — Руслан Олегович, разве может одно здание стоять? А коммуникации где? Дорога еще полагается.

Он выпучил на меня глаза и закачал головой:

— Знаешь что, с тобой с ума сойти можно. Где твое заявление?

— Да перед вами оно лежит.

— Вот тебе, пожалуйста, пишу: «Уво-лить». Доволен? У-во-лить!

Потом зашел к Роману Гавриловичу, начальнику, значит. Так, мол, и так, решил на бумажную работу переходить, надоело прорабом. Все тычки, попреки. Да что я — каторжный? И заявление ему протягиваю.

Посмотрел он заявление.

— Ты, — говорит, — Кусачкин, сколько прорабом работаешь?

— Год, — отвечаю.

— Ну, тогда все правильно.

Довольный такой, только, посмеивается и полотенцем обтирается (дело было в мае, двадцатого числа). Написал свою резолюцию, протягивает:

— К кадровику иди, оформляйся.

Посмотрел я резолюцию, даже обидно стало: «Уволить с двадцать первого».

— Почему, — спрашиваю, — спешите вы так, Роман Гаврилович? Ведь прошу через две недели. И работал у вас вроде как полагается.

Смеется.

— Кому дела сдавать? — спрашиваю.

— А зачем дела сдавать, канитель разводить? Через месяц сам у себя примешь.

Ничего я тогда не понял. Дальше все как по зеленой улице пошло: через полчаса приказ, еще через час — деньги. Вышел я на улицу свободным человеком. Ни тебе инспекторов, ни водителей, ни начальства. Хорошо!

Зашел в кафе «Голубой залив», что напротив стройки. Взял пива бутылочку, шашлычок. Сижу себе, наслаждаюсь. Тихо, спокойно. Через окно этого самого «Залива» стройка моя бывшая видна. Кран работает, машин с плитами, панелями наехало видимо-невидимо. У машин какая-то девушка бегает. А водители знаете какой народ — на сдельщине, гудят на всю улицу.

«Эх, — думаю, — растяпы вы, растяпы! Разгрузить машины не можете». Вскочил было со стула… Но все же заставил себя, правда с трудом, вернуться к шашлыку. И все уговариваю так потихоньку:

«Ведь для тебя, Алексей Васильевич, гудки эти закончились. Ты человек свободный». Успокоился немного.

Вдруг внизу телефон зазвонил. Я вскочил, вилку, нож бросил — и вниз… На пятой ступеньке остановился.

«Да что ты, Алексей Васильевич! — говорю себе. — Чего разволновался?»

Ну ладно, доел я наконец тот шашлык. Спускаюсь на первый этаж, смотрю, Василий Иванович обедает. Неприятно мне так стало: бригадир, а трудовую дисциплину нарушает. К нему:

— Ты почему, Василий Иванович, со стройки сбежал? Прохлаждаешься? Только шестнадцать часов сейчас!

Он улыбнулся.

— Вроде, — говорит, — сбежал не я, а кто-то другой. А обедаю сейчас, потому… на разгрузке занят был.

Поговорили. Под конец он:

— Ждем тебя, Алексей Васильевич, через месяц.

— Нет, я насовсем ушел.

Он, как и начальник, посмеивается, спрашивает:

— Год уже прорабом работаешь?

— Работаю. Ну и что?

— Ничего, — говорит. — Ждем, значит.

Я ушел. Чего с бестолковыми людьми спорить.

Небольшой перерыв был. Устал, трудное это дело — записки писать. Наверное, интересует вас, уважаемый, что дальше было: что это за «год прорабский» и почему все смеются, когда я говорю, что увольняюсь? Расскажу, всему свое время. На следующий день утром пошел я на работу устраиваться, к заказчику нашему. Мирон Владимирович уже два раза тихонько меня приглашал. «Ты, — говорит, — Кусачкин, нравишься мне: молодой, по этажам хорошо бегаешь. Мне кадры свои омолаживать нужно, у всех сердце никуда. А у нас, — добавляет, — это только по секрету, главное — ноги и сердце».

Прихожу к нему. Так, мол, и так, Мирон Владимирович, сердце мое и ноги передаю в ваше распоряжение. При случае я пошутить могу, Нина Петровна Кругликова меня этому делу обучала.

Он писал что-то, строгий на вид такой, лысина блестит.

— Вы ко мне, товарищ?