Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк - Последний день

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Последний день

Маленький провинциальный театрик умирал, умирал медленной голодной смертью... Смерть во всех ея видах одинаково ужасна, и везде одинаково ей предшествует отчаянная предсмертная агония. Утопающий человек хватается за соломинку, богатый больной вызывает из-за тридевяти земель какое-нибудь медицинское светило и отравляет последния минуты своего существования разной аптекарской дрянью, даже самоубийцы-отравители принимают какое-нибудь противоядие. Это последняя борьба с оттенком животнаго чувства самосохранения, когда раздавленный клоп старается спрятаться в своей щели. Но когда умирает целое учреждение -- смерть еще ужаснее... Разом отлетает всякий смысл жизни, и пред этой коллективной смертью немеет самая отчаянная энергия, а надежда, эта кроткая посланница небес, улетает, как спугнутая птица.

Да, театр в Заболотье умирал, и Михаила Семеныч Хромпик-Закатальский, подходя перед каждым представлением к занавесу, чтобы посмотреть в дырочку, проверченную в полотне любопытной половиной человеческаго рода, на собравшуюся в театре публику, переживал ужас смерти как-то всей своей антрепренерской кожей. Пустое пространство партера глядело, как разинутая пасть голоднаго зверя,-- и только кое-где одиноко сидели даровые посетители: редактор местной газеты, полицейский пристав и т. д. Ложи тоже стояли пустыми, за исключением двух-трех, где уныло сидели затерявшияся в пустом пространстве головы. Вот в райке так всегда толклась та разношерстная, неведомая публика, которая отвечает благодарным ревом на каждую шутку, хохочет в трагических местах и в антрактах требует "камаринскую".

"Нет, я заставлю вас ходить в театр!.." -- сердито думал антрепренер, отходя от занавеса.

Прежде всего это был упрямый антрепренер, человек с профессиональным самолюбием, какое создается беззаветной любовью к своему делу. Да, Михайла Семеныч -- антрепренер и больше ничего, да ничем другим он и быть не желает и не желал. Он глубоко верил в свою миссию и теперь упорно воевал с равнодушием публики. Плотный, коренастый, с квадратной головой и скуластым топорным лицом, Хромпик-Закатальский выглядел настоящим медведем, особенно, когда, сгорбившись, пробирался между кулисами. Говорить он не любил, а распоряжался в своем муравейнике молчаливыми жестами, которые отлично понимались всеми, начиная с примадонны и кончая театральным ламповщиком. Когда старшая дочь Агнеса, выросшая на сцене и подававшая все надежды сделаться драматической актрисой, сбежала в оперетку, Михаила Семеныч только отмахнул рукой, точно мимо него пролетела муха. А положение выходило самое трагическое: на этой Агнесе строилось все будущее труппы. Ребенком она изображала "дитя, потерянное в лесу", потом амура, ангела, добрую фею, а от ingénue до драматической первой любовницы оставался всего один шаг. Агнеса и сделала этот шаг, только в другую сторону, и привела в отчаяние всю труппу, кроме самого Михайлы Семеныча, который оставался прежним аптрепренером-медведем. Это был вымирающий, редкий тип, на смену которому явились антрепренеры-прощелыги, пронырливые, бойкие и безсовестные во всех отношениях. Такие усовершенствованные новые антрепренеры не платят артистам, плутуют в контрактах и убегают от собственной труппы, предварительно захватив кассу, а Михаила Семеныч не мог сделать ничего подобнаго.

Но этот крепкий и непоколебимый человек имел свое слабое место, о котором никто даже не догадывался. Когда он возвращался пешком из своего умиравшаго театра под-ручку с женой (grande-dame), то всю дорогу до квартиры его грызла мысль, о больном, разбитом параличом старике-тесте, который, сидя в своем кресле, терпеливо ждал возвращения своих.

-- Поленька, ты тово... пожалуйста...-- нерешительно говорил жене Мвхайла Семеныч, отыскивая в темных сенях ручку дверей.-- Не следует безпокоить отца!..

Поликсена Ивановна только грустно вздыхала и делала вид, что не замечает того обмана, какой проделывался над больным стариком ежедневно. Михайяа Семеныч подходил к нему со спокойным, довольным лицом и жестом давал понять, что все обстоит благополучно, и даже хлопал себя по антрепренерскому карману, в котором должно было сосредоточиваться внимание благосклонной публики.

-- О, я уверен, что дела должны итти хорошо...-- бормотал успокоенный больной, живший всего --">