Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк - Последний день

наступил день итога. Чередов пересчитал в последний раз свой гонорар и заметил довольно сурово:

-- Недостает двадцатипятирублеваго билета, Михайла Семеныч?..

-- Разве? Не может быть...-- изумился тот и принялся обшаривать все свои карманы.-- Это какое-то недоразумение... ах, чорт возьми!.. Послушайте, я вам вышлю с следующей почтой.

-- Этого у нас, кажется, не было в условии, любезнейший...-- сухо ответила знаменитость, сеживая плечи,

Михаила Семеныч бормотал что-то такое жалкое, извинялся, потел и наконец убежал из номера, чтобы заложить свои часы и обручальное кольцо.

-- Короче счеты -- дольше служба,-- заметил Чередов, получив по условию сполна.-- Теперь мы с вами в расчете.

Знаменитость уезжала. Вся труппа его. конечно, провожала на вокзал, а из театральных дам участвовала в этом последнем торжестве одна Любенька, Чередов сам просил ее об этом одолжении.

-- Я еще желаю выпить стакан воды из ваших рук...--говорил он с любезностью, свойственной только артистам старой школы.

Любенька вся заалелась от удовольствия, а Михайла Семеныч выбивался из сил, чтобы поторжественнее проводить великаго человеку. Когда поезд тронулся, он без шапки бежал по платформе за вагоном перваго класса, из окна котораго ему кивала голова Николая Ѳеоѳановича. Наконец все было кончено, Публика повалила к выходу. Михайла Семеныч отпустил свою труппу во-свояси, а сам еще остался на вокзале с Любенькой.

-- Графинчик водки и... больше ничего,-- проговорил он, опускаясь на диванчик к мраморному столику.-- Любенька, ты меня извини... устал.

Такое приказание удивило девушку: Михайла Семеныч ничего не пил. Да и какой-то странный стал дядя, вдруг изменился: сгорбился, осунулся, притих. В зале перваго класса за таким же столиком пили водку какие-то купцы, и больше никого ке было. Михайла Семеныч выпил залпом несколько рюмок водки, стараясь не смотреть на Любеньку, которая сильно была смущена. Официант с салфеткой под мышкой стоял в двух шагах и смотрел выжидающим приказания взглядом. Михайла Семеныч сделал ему знак рукой.

-- Что прикажете, Михайла Семеныч?

-- Вот что, дружок...-- заговорил антрепренер, ощупывая свою голову.-- Если человек, положим, умирает, то ведь он должен, по крайней мере, умереть с честью. Как ты думаешь, дружок?

-- Не нашего ума дело, Михаила Семеныч... Но прикажете ли закусить?..

-- Нам ничего но нужно...-- ответила за дядю Любонька.-- Дядя, поедем домой. Пора...

-- Нет, одну минуточку... Мне с тобой нужно поговорить, Любонька, Да... Домой успеем. Дело вот в чем, голубчик: я разорен окончательно... Да. Чередов стоил мне тысячу рублей дефицита, хотя я и наказал публику на шесть тысяч. Да... Теперь всему конец, Любенька.. Стыдно мне перед дедушкой нашим, но ничего не поделаешь.

Михаила Семеныч вдруг заплакал, закрыв лицо руками.

-- Дядя, перестань... нехорошо...-- лепетала Любонька, наклоняясь к плакавшему старику.-- Может-быть, все поправится...

-- Нет, нет: я умер, Любенька... Конечно, я не обвиняю Чоредова, но наша труппа не годится для нынешней публики. Это смертный приговор... жаль отца...

Хромпик-Закатальский был прав. Старик Мухояров умер. Сам Михаила Семеныч поступил куда-то чуть не статистом.

Так кончила свое многолетнее существование в Заболотье последняя семейная труппа.

1887.

--">