Владимир Константинович Тен - Карантин

Тен Владимир Константинович Карантин

ПРОЛОГ-ПОСВЯЩЕНИЕ

Обычно-то я обычен. Будничен и даже с некоторым налетом оптимизма. Но иногда накатывает, и я начинаю видеть все в черном свете. Впрочем, я воспитан оптимистом. Мне его всю жизнь прямо или косвенно навязывали. Я пропитан им насквозь. Постоянный оптимизм — невероятно тяжелая штука. Мучительная. Поэтому, видимо, я порой впадаю в очернительство. И ничего с собой не могу поделать.

…Зло неизбывно и вечно. А Добро имеет свой предел. Добро и Зло — два полюса, на которых единицы личностей, впавших в маразм, или психологически ущербных. И если упрощенно представить Зло черным, а Добро — белым, смешиваясь, они дадут ровный серый цвет. Это — все мы. Это то болото, которое служит питательной средой для всякой мрази. И если мерзость произрастает из меня самого, то, что такое я?

Умные люди в ответ на такие вопросы морщатся и рассуждают о душевной незрелости и юношеских рефлексиях. Но меня это действительно занимает. И, очевидно, я так и останусь рефлексирующей питательной средой для всякой нечисти до тех пор, пока из нынешнего биологического и химического состояния не перейду в иное, дабы служить питательной средой для злаков и плевел истинных. И взойду уже в виде какой-нибудь полыни, лебеды или, например, цветной капусты. Что успокаивает и опять, конечно же, вселяет бодрость и оптимизм.

И, может быть, любимая, за скудным завтраком ты съешь осьмушку голодного хлеба, который пополам с лебедой, буйно вымахавшей из моего вялого сердца, не сумевшего любить тебя так, как должно. Воображаемая сцена умиляет до слез и опять вселяет оптимизм.

Ты была беременна не моим ребенком, но наивно и подло пыталась доказать, что это не так. А я — сволочь-оптимист не смог смиренно принять это. Недостаточно любившее сердце сумело самораскалиться до избыточного ослепляющего гнева. Ну, что мне грозило?! Осмеяние удачливым соперником и иже с ним? Постные лица и задавленный смех в портьеру за моей спиной? Экая малость…

Все еще будет. (Как из меня прет оптимизм!). Все еще будет. И Каин убьет Авеля. И Иуда продаст Учителя. И голод, и мор посетят благословенный край. И хлеб здесь будут печь пополам с лебедой. И ты съешь мое вялое сердце. Искуплю ли я этим свою вину? Не перед тобой — перед тем, чужим, разорванным на части безжалостной гинекологической сталью в твоем нежном и лживом чреве? Которого я предал.

Любимая, я тебя ненавижу…

И новый Каин убьет нового Авеля. Но нам не будет больно, и не будет совестно. Можно спокойно встать с гинекологического кресла, не мучаясь угрызениями совести, вырванной из нас прогрессом.

Любимая, я тебя…

И снова душа, сочащаяся сукровицей и гноем прошлых ран, разрывается пополам. Но мне не больно. Ведь я оптимист и бодряк.

Любимая! Когда я прохожу мимо твоего дома и жадно вглядываюсь ненавидящими глазами в окна, отсвечивающие сырым и холодным неоном, когда ощущаю под ногами исхоженный тобой асфальт, я, как кровью, исхожу душой. И она, мыча от боли и ужаса, ползет за мной по пыли. И к утру, когда я, бесчувственный и спокойный лежу во сне, она — душа — доползает до постели и снова вселяется в меня. Чем не повод для очередного приступа оптимизма?!

Любимая, я тебя ненавижу. Как ненавижу подлость и обман. А этого так много в мире. Так много носителей этого. Наверно, я и сам несу в себе их. Когда душа под утро вползает в меня, на ней следы ног, плевки и блевотина.

Любимая! Я тебя ненавижу, за то, что ты не дала дорогу новой жизни. Говорят, жены пораженных лучевой болезнью выкидывают недоношенный разложившийся плод из своего нежного и лживого чрева. Гниющий, недоношенный, мертвый. Это наш символ. Иные символы не сбылись. Расчлененные они попали в медицинскую кювету для отбросов. Божественные младенцы, рожденные мертвыми.

* * *

Обычным душным летним вечером в конце жаркого безветренного сезона, когда усталая старая планета продиралась сквозь каменные завихрения Плеяд, ускоряясь от вращений миллионов вентиляторных пропеллеров и замедляясь от встречных ледяных струй миллионов кондиционеров, отравляя Вселенную клочьями автомобильного выхлопа и табачного дыма и смрадом обугливающегося на огне мяса, и пылью, взбаламученной людской суетой перемещений, в кабинет Вершителя стараниями его помощника попала одна важная бумага…

Бог мой! Какая же стояла духота!.. Лень было поднять голову, уткнуть --">