Татьяна Георгиевна Алферова - Алмазы - навсегда

Татьяна Алферова АЛМАЗЫ — НАВСЕГДА

Портрет

— Между прочим, милые дети, женщина, изображенная на этом портрете, ваша соотечественница, а с самим портретом связана весьма и весьма романтическая легенда.

Учитель положил старинную открытку на стол изображением вверх, казалось, это движение отняло у него последние силы. И стол, и учитель были очень старыми, подстать рассматриваемой открытке, но открытка с клеймом 1860 года все-таки старше.

— Расскажите, пожалуйста, Герман Карлович, — Сашенька даже зажмурилась от предстоящего удовольствия, а светлые завитки, которыми заканчивались ее косички, пришли в волнение вместе с хозяйкой. Сережа молчал по обыкновению, но перестал раскачиваться на стуле и отложил карандаш, который до этого сосредоточенно грыз в ожидании окончания урока.

— Хорошо, но рассказывать я буду по-французски, уговор остается в силе. А если вы чего-нибудь не поймете, спрашивать вам придется на французском же, согласны?

Старик откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на детей.

Сашенька вздохнула, Сережа слегка нахмурился — вечные учительские уловки, но что поделаешь; а слушать истории все равно приятней, чем повторять грамматику.

— Итак, начинаем, — Герман Карлович прикрыл глаза, отчего сразу стал похож на черепаху; его сморщенный подбородок дрогнул, и время послушно развернулось, устремляясь сквозь воронку памяти в те чудесные невсамделишные века, когда дамы ходили в длинным платьях, мужчины носили шпаги, а на каждом углу вместо кошек и голубей бродили, сидели, дремали на солнце чудесные разноцветные приключения.

— В то лето в Карлсбаде собралось удивительное общество, никогда еще женщины не казались столь прелестными и безрассудными, а мужчины столь блестящими и щедрыми. Любовь расцветала так же обильно и расточительно, как вечные липы по сторонам центральной аллеи, романы завязывались под каждым облачком от одного лишь вздоха. Надо вам сказать, что романы «на водах» это особый жанр, но вы еще дети, хотя, как все дети, и полагаете себя искушенными. Но так бы и прошло лето, как и все остальные сезоны в Карлсбаде, отличаясь разве что более пышным и обильным, чем обычно, цветением, если бы ближе к исходу июля не появилась она…

Старик замолчал надолго.

— Кто? — не выдержала Сашенька, в отчаянии от паузы теребя свою косичку, замершую было на плечике хозяйки.

— По-французски, душа моя, спрашивать надо по-французски, — Герман Карлович приоткрыл глаза, и странное их выражение преобразило на мгновение его лицо и убежало под тяжелые складчатые веки.

— Да, — подавленно отвечала Сашенька по-французски, — продолжайте пожалуйста.

— Итак, милые дети, приехала она, графиня ***, так, во всяком случае, она себя называла. Настоящего ее имени не знал никто; полагаю, графиней она была не от рождения, а, может, не была вовсе. Русского своего происхождения не скрывала, одинаково неправильно изъяснялась на французском, английском и итальянском языках, манеры ее подчас шокировали налетом подлинной вульгарности, а пристрастие к рулетке и картам при поразительном невезении и постоянных проигрышах сделало ее любимицей всех крупье. Впрочем, крупных ставок она не делала, проиграв к середине ночи все, что было с собой в наличии, немедленно уходила, чтобы вернуться завтра и снова проиграть. Уже поползли слухи о ее сделках с духами, запрещающими ей играть в долг и восполняющими проигрыш день ото дня. Некоторые дамы, из тех, что постарше и погрубее, с большим удовольствием передавали их, неизменно особой интонацией выделяя слово «духи», заключая его в столь очевидные кавычки, что намек понимали даже четыре шпица, которых она привезла с собой. Но оказалось слишком поздно: никакая легенда, никакие сплетни ничего не смогли изменить. Липы отцвели, романы стремительно увяли, иные — едва начавшись, женщины утратили свое очарование, растеряли живость, потому что все внимание, всю любовь забрала она. Ее красота не подлежала сравнению с красотою прочих женщин, ее красота оказалась красотой иной природы — безусловной, можно сказать, нечеловеческой. Сезон окончился трагически, едва войдя в силу, чудесное лето, вся прелесть, все чувства и очарование сгорели на Ее алтаре… — Герман Карлович открыл глаза, и то же странное выражение промелькнуло в них, снова изменив лицо и задержавшись в уголках причудливо изогнутого бледного рта, --">