Татьяна Георгиевна Алферова - Алмазы - навсегда

так что даже голос учителя зазвучал иначе. — Вот какие странные истории случаются иногда, милые дети.

— Но, Герман Карлович, это не история, — возмущенная Сашенька четко выговаривала слова, и обида очень помогала ей. — Так нечестно, вы обещали легенду, а что получилось? В вашем рассказе ничего не происходит. Ну, приехала женщина, ну, красивая, а дальше-то что? Все мужчины просто влюбились в нее, и все? Это неинтересно. И причем здесь ее проигрыши? У вас сюжета нет, вот что.

Сережа молчал, в кои то веки его молчание означало полное согласие с сестрой. Герман Карлович улыбнулся, как будто зловеще:

— А вам нужны страшные события, маленькие чудовища, вам нужны дуэли, склянки яду и так далее? Вы дослушали историю, но не знаете подробностей, так спрашивайте.

— Графиня была злой женщиной, она специально разбивала сердца? Кокетничала с мужчинами, вела себя слишком вольно, провоцировала измены? обстоятельная Сашенька приступила к допросу. Сережа только хмыкнул.

— Нет, но стоило ей взглянуть на самого пылкого, самого страстного и счастливого возлюбленного какой-нибудь юной прелестницы, как от его страсти не оставалось и следа. Он забывал клятвы, данные своей красотке после завтрака, проведенного за столиком напротив столика графини ***, он превращался в безмолвного и покорного раба, довольствуясь шорохом ее платья, когда она проходила мимо, или слабым движением изящной кисти руки с чудесным голубым алмазом на пальце.

— Лишь потому, что она была красивей, чем другие дамы? — возмутилась Сашенька.

— Не красивей, нет, я же сказал, что ее красота оказалась абсолютной. Исчерпывающей, — улыбаясь чему-то, повторил Герман Карлович.

— А почему сезон закончился трагически? — продолжала маленькая будущая женщина, всем своим видом демонстрируя неодобрение недостойному поведению мужчин, пусть и давно ушедших.

— На курорте в то же время находился молодой художник С-в, не слишком известный, но подающий надежды. Поклонницы уже начинали его осаждать, он учился делать первые шаги в сложной и сладостной науке, доведенной до серьезного уровня господином Джакомо, путешественником, и еще одним кабальеро из Испании. Но, в одно совсем не прекрасное для художника утро, графиня взглянула на С-ва у целебного источника.

— Он написал ее портрет? Вот этот, с нашей открытки? — впервые проявил интерес Сережа.

— Разумеется, он написал ее портрет и подарил ей. И стал таким же рабом, как прочие. Снова пытался рисовать ее, но даже на это у него не осталось сил. Во время одной из попыток повторить портрет прямо за мольбертом у него пошла горлом кровь, и через три дня его не стало, хотя до этого врачи говорили, что опасности нет, что он практически излечен; а главное светило лечебницы и вовсе утверждало, что никакой серьезной болезнью художник не страдал, что его приступы нервной природы.

— В те времена не умели распознавать чахотку? — снисходительно спросил Сережа, но сестра перебила его:

— А что случилось с ней потом? И с портретом? Как портрет оказался на старой открытке?

— Это не совсем тот портрет, это всего лишь гравюра с него, отпечатанная и раскрашенная. Хотя даже в таком виде он волнует воображение, — начал Герман Карлович.

— Да уж, — перебила Сашенька, забывая, что говорит как положено, по-французски, — что-то ужасающее есть в этом лице, в самой его безупречности.

Речь ее на французском отличалась от обычной обиходной речи, она невольно подражала оборотам учителя.

— Просто ангел смерти какой-то. Она ведь тоже умерла, правда?

— В каком-то смысле, — отвечал Герман Карлович, — не забывайте, что имеется в виду девятнадцатый век.

— Нет, я имею в виду, умерла тогда, сразу после смерти художника, вы же прекрасно поняли, зачем иронизировать! — рассердилась Сашенька, и косички прыгнули вперед на плечи, чтобы поддержать и утишить ее.

— Она не умерла тогда, — отчего-то задумчиво и медленно выговорил Герман Карлович, — но красота ее неуловимым образом изменилась, перестала быть абсолютной. Нет-нет, — заторопился учитель, — она не стала выглядеть хуже, но мистического трепета не возникало больше при взгляде на это безупречное лицо. Вскоре после смерти художника, коей виновницей сочли графиню, она позволила барону *** увезти себя из Карлсбада, потому что теперь уже ничто не могло остановить кривотолки, и глухая ненависть дамского общества, столь долго — месяц — пребывавшая под --">