Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк - Любовь куклы.

сгорбленный, с впалой грудью и длипными натруженными руками. Худое и длинное лице чуть было тронуто боролкой, из под послушнической скуфейки выбивались пряди прямых и серых, как лен, волос. Он ответил на приглашение Егорушки немного больной улыбкой, но подошел и занял место на скамеечке.   -- В Чуевский монастырь ездил, батя? -- допрашивал Егорушка, наливая стакан чая.   -- Так... вообще...-- уклончиво ответил послушник, поправляя расходившияся полы заношеннаго подрясника.   -- Я видел, как ты вперед ехал... А как звать?   -- Павлин...   -- Значит, брат Павлин. Так... Я сам хотел поступить в монахи, да терпенья не хватило. Вот табачишко курю, монопольку пью... А грехов -- неочерпаемо!   Егорушка в отчаянии только махнул рукой...   -- Господь милостив, ежели покаяться...-- робко посоветовал брат Павлин, отхлебывая горячий чай.-- Все от Господа.   -- А ты из какого монастыря будешь?   -- У нас не монастырь, а обитель Пресвятыя Богородицы Нечаянныя Радости.   -- Это на Бобыльском?   -- Недалече...   -- И много братии?   -- Так, человек десяти не наберется. Я-то еще на послушании... Всего как три года в обители.   -- Строго у вас, как я слышал?   -- Нет, ничего... Для себя стараемся.   За чаем Егорушка довольно хитро навел разговор на таинственнаго незнакомца, который шагал целое утро по палубе третьяго класса.   -- Он с тобой что-то разговаривал, брат Павлин?   -- А так... Разспрашивал об обителях... про нашего игумена...   -- Так... гм... Ну, а потом?   -- Потом ничего...   -- А из каких он будет, по твоему?   -- А кто его знает... Так, трезвый человек.   Брат Павлин просто был глуп, как определил его про себя Егорушка. Овца какая-то... Прямо вредный человек, а он ничего не замечает. Эх, ты, простота обительская...   Эта сцена мирнаго чаепития была нарушена появлением самого вреднаго человека. Он подошел как-то незаметно и спросил глуховатым баском:   -- Повар, можно у вас получить картофель?   Егорушка вскочил и отрапортовал:   -- Сколько угодно-с... Картофель метер-дотель, картофель огратен, в сметане, о фин-зебр...   -- Нет, просто горячий вареный картофель...-- довольно сурово перебил его вредный человек.   -- Значит, по просту вареная картошка?   -- Вот именно...   -- Этого никак невозможно, господин, а для буфетчика даже и обидно. Извините, у нас не обжорный ряд, чтобы на пятачок и картошка, и лук, и хлеб. У нас кушанья отпущаются по карточке. Ежели желаете, можно антрекот зажарить, сижка по польски приготовить... Другие господа весьма уважают филейминьён, баранье жиго... Можно соус бордолез подпустить, провансаль, ала Сущов...   -- Хорошо, хорошо... А кашу можно получить?   -- В каком смысле кашу-с, барин?   -- Ну, например, гречневую, размазню, из проса?   -- Тоже по карточке никак не выдет, господин. Вот ежели гурьевскую, с цукатом и миндалем, под сахарным колером с гвоздикой...   Вредный человек по военному круто повернулся на каблуках и зашагал к себе на палубу, а Егорушка подмигнул своими единственным оком брату Павлину и проговорил:   -- Видел?   -- Что-же, человек, как человек... Уважает простую пищу. Давеча утром чай пил с ситным...   -- То да не то... Разе он не понимает, что такое буфет на пароходе? Оченно хорошо понимает... А вот ежели медныя кастрюли плохо лежат да повар ворон считает -- ну, тогда и поминай, как звали.   -- Вы это напрасно...   -- Я?!.. Ого! Достаточно насмотрелись на тому подобных лишенных столицы... Скажите, пожалуйста, вареной картошки захотел и размазни?!.. Видалис и даже вполне таких фруктов и вполне можем их понимать-с. Картошка... размазня...   Егорушка серьезно разсердился и даже начал плевать.  

II.

     "Он", повидимому, ничего не подозревал и спросил себе прибор для чая. Третьеклассный оффициант в грязной ситцевой рубахе и засаленном пиджаке подал чайник с кипятком и грязный стакан. "Он" брезгливо поморщился, не торопясь, достал из узелка полотенце и привел стакан в надлежащий вид. Из свертка выпал при этом узенький желтоватый конверт, на котором тонким женским почерком было написано: Михаилу Петровичу Половецкому. Он поднял его, пробежал лежавшее в нем письмо, разорвал и бросил в воду.   -- Михаил Петрович Половецкий...-- повторил он про себя свое имя и горько улыбнулся.-- Нет больше Михаила Петровича...   Он мысленно еще раз перечитал строки брошеннаго женскаго письма, где каждая буква лгала... Да, ложь и ложь, безконечная женская ложь, тонкая, как паутина, и, как паутина, льнущая ко всему. А он так хорошо чувствовал себя именно потому, что ушел от этой лжи и переживал блаженное --">