Яна Джин - Неизбежное

ни молитвы, ни цветов не приносил.

Трава истлела в жёлтый прах, а чёрный эвкалипт иссох —

отсутствие страданий, страха, примет каких-либо эпох,

присутствие чего уж нет, что есть необозначенность,

несвязанность, нейтральность, пустота, истраченность…

Улёгся бугорок печали в равнину из песчаных крох.

Улёгся и в мозгу бугристом крепчавший в нём переполох…

Увы, улёгшаяся смута и отступившая тоска

есть зрелость.

Зрелость — спячка духа,

оструганного, как доска

глухая. Зрелость — глухость слуха

к тому, что громче шёпота.

Она — незримое для глаз, неслышное для уха

сплошное разрушение-разруха

всего и вся. Не разрушенье, — больше: раскрошенье.

Схождение камней в песок. Исчезновенье

в пустыне голой, где ни тени, ни плетени,

где вы, увы, — деталь чужого сна,

освободившаяся от сплетений

с любой другой. Им всем — одна цена.

Цена песка в песках, где выживает-длится

Одна лишь скука, дьявол чёрнолицый,

кому, как вам уже, на всё, что мнётся

и движется, смотреть не хочется.

В колодце

воды немнущаяся гладь, спокойствие песчинок

в песках безветренных — вот образцы картинок

в виньетках из сплошного завывания сурдинок…

Сплошная скука и отсутствие сплошное формы…

Сгущение бесформенности как формальной нормы…

Сгущение присутствия затишья перед штормом…

Не только шторма, — не случится даже ряби на душе,

как не случилось не родиться тому, что родилось уже.

Случится с вами что случается с предметами в музее,

что происходит ежедневно в Риме с Колизеем:

глухое, как зубная боль, сознанье непричастности

к самим себе во времени; как в целом, так и в частности;

невольное, как сон, желанье не присутствовать

при том, как беспробудно засыпает суть твоя.

И как руины Колизея с новой в Риме улицей,

слова вчерашние сегодня больше не рифмуются.

Лицо у вас — и то покинуло границы своего овала.

Осталось подвести итог утратам — и начать сначала.

С руин начать теперь. С развалин. С того начать, что в вас

осталось…

Но есть ли слово в словарях назвать что вы утратили?

Любое слово — это цепь поводыря-предателя,

смыкающая личное с безличным знаменателем,

а всё наличное — со временем, которого не стало…

Как называть, к примеру, чувство, от которого устала

змея стареющая, — чувство, будто ей недоставало

чего-то главного, когда из логова её, завала,

без жала своего в не-свой, небесно-синий, мир сбежала,

в котором сбросила личину и начала себя с начала?

Любое слово есть название того, что перестало

существовать. И не назвать-не выразить утрату словом,

поскольку слово суть само — утрата; дом, в котором

живёт не тот, кто в нём живёт; оно — пустая кожура

змеи, которая покинула её ещё вчера

и унесла с собой помимо тайны своего шипенья

необъяснённую свою премудрость перевоплощенья…

Итак — на полосе запретной, на кладбище самоубийц,

на острове, у мёртвых вод или у красных, у границ

Востока с Западом, среди иссохших медуниц, мокриц

издохших, среди птиц, клюющих землю из крупиц

песка могильного, на землю вы теперь ложитесь ниц

и льнёте к раковине хрупкой, подобной скорлупе яиц:

не шум морской, не гул, не звуки, слышанные ранее, —

беззвучное вы слышите внутри неё рыдание.

И замираете, боясь не смерти, — умирания…

Того боитесь, что того, что с вами происходит,

вы не боитесь, ибо то, что вместе с вами ходит —

не ваша тень; чужая. И что вы, увы, не вы:

что плечи ваши, но кочан не-вашей головы

на них качается; причём, её уже изгрызли

совсем чудные, не её, и чуждые ей мысли.

Куда теперь?

Утративший не чувствует утраты.

Куда — когда к крестам прибили номерок палаты

или какой-нибудь иной полезный указатель —

куда и как; когда и кто; что впереди и сзади?

Куда — когда годам удастся вас в комочек глины

скатать и сразу же втоптать вас в ваши же руины?

Куда — когда к самим себе, как блядь к своей панели,

привязаны привычками вы; если почернели,

сопрели эвкалипты все уже весной, в апреле?

Куда же

--">