Вадим Габриэлевич Шершеневич , Сергей Третьяков , Анатолий Васильевич Фиолетов - Авто в облаках

стенам комнаты,

Он пляс «Недоумелой свечки»

Танцует, грустный и непонятый.

И, ярый враг земным заботам,

Вдруг вскрикнет юно и восторженно;

«Ау-а-ач! Торгую потом!»

В кафе за вазочкой с мороженным.

Лишь изредка, томясь в печали,

Судьбой безжалостно развенчанный,

Рассказывает о морали

И о какой-то чистой женщине.

Ночь

Пройдя рубинные подмостки,

Она плывет, едва жива,

Роняя золотые блестки

Из шелкового рукава.

Верна Ее лебяжьим чарам,

Неутомимая во век,

Земля скользит зеленым шаром,

Покрыта паутиной рек.

И мы, встревоженные дети,

Как тени робкие летим

В Ее серебряные сети,

Ниспавшие сквозь звездный дым.

И над землей, едва белея,

Она, безлюбая, царит

И светом лунного елея

Ее покатый лоб покрыт.

Рондель месяцу

В холодном небе тонет гарь

И туч неряшлива прическа…

Желтей и мертвеннее воска

Глухого вечера алтарь.

Зажегся газовый фонарь

Над грязно-серым лбом киоска;

В холодном небе тонет гарь

И туч неряшлива прическа.

В закатный стынущий янтарь

Стрижей бросает ветер хлестко;

В витрины, не теряя лоска,

Глядится лунный серп, как встарь,

И в сером небе тонет гарь.

Перед ленчем

Сидя в ивовом кресле, гладко выбритый денди

Раскрывает газету, и встают перед ним

Темно серые дюны и туманный Остенде,

И кресты колоколен за каналом глухим.

И пред мраморной виллой в ожидании ленча

В дни безумных полетов над Ламаншом седым.

Он читает спокойно донесения Френча

И пускает из трубки сизо-пепельный дым.

Фантаза о Врубеле

Л. М. Камышникову.

Тая печаль в стеклянном взоре,

Овеян вихрем вещих снов,

Любил ракушки он у взморий

И крылья синих мотыльков.

Любил лиловый бархат сливы,

И росный ладан на заре,

И радужные переливы

В прозрачном мыльном пузыре.

И не архангельские трубы-ль

Запели горестно в тот час,

Когда на мягком ложе Врубель

В бреду фиалковом погас.

И соскользнув с сапфирной дали,

Чтоб завершить его судьбу,

Две радуги, скрестись, венчали

Творца – в сиреневом гробу.

Вадим Шершеневич

Из цикла: «Быстрь»

Сергею Третьякову.

«Безгрудой негритянкой прокинулись черные пашни, веснея…»

Безгрудой негритянкой прокинулись черные пашни, веснея,

Сквозь женские зрачки, привинченные у оконного стекла,

И пляшущая дробь колес, набухая и яснея,

По линолеуму корридора и по купэ протекла.

А юркая судорога ветра зашевелила шершаво

Седые пряди берез над горизонтным лбом,

И из прически выскакивал, с криком «браво»,

Зеленой блохою лист за листом.

И огромной заплатой на рваной пазухе поля

В солнце вонзился вертикальный плакат папирос,

И кисть речной руки, изнемогшая в боли колик,

Запуталась в бороде изгибистых лоз.

А в женщине, как в поезде, дремали крылья апашки,

Полдень обшарил ее браслетные часы,

И локомотив, подходя к перрону, рассыпал свистков мурашки

И воткнул поверх шпал паровые усы.

«Над гневным лицом бульваров осенневших…»

Над гневным лицом бульваров осенневших

Вскинуты веревочной лестницей трамвайные молнии гулко

И стая райских пичужек, на огненные зерна витрин прилетевших, –

Запуталась бешено в проволоке переулков.

И в железно раскиданном городом блеске

Море вздыбило кулаки разъяренных валов,

А сморщенное небо в облачно-красной феске

Оперлось на упругие дымы фабричных клыков.

И небо расточало, как пинки, ураганы свирепые,

Сбривая зеленую бороду провинций быстротой,

И солнце скакало смешно и нелепо,

Покрикивая нагло, как наездник цирковой.

И в этом дзенькании, сквозь гребни смеха,

Где бросали в туннели поезда электрической тройкою взгляд,

– Звуки строющихся небоскребов – это гулкое эхо

Мира шагающего куда-то наугад.

«Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…»

Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый

И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов;

И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом,

Неловко запутал в корягах самых высоких домов.

У --">