Николай Николаевич Асеев - Том 3. Стихотворения и поэмы 1930-1941

парижского сквозняка –

он будет повсюду

в упор, большеглазо,

строкою раскручиваясь,

возникать.

И это –

не окаменелая глыба,

не бронзовой маски

условная ложь,

а вечная зыбь

человечьих улыбок,

сердец человеческих

вечная дрожь!

Эпилог

Сегодня

с дерев срываются листья,

и угол меняет

земная ось,

и лес

как шуба становится лисья –

продут

и вызолочен насквозь.

И в свисте

этих порывов грубых,

что мусорный шлейф

подымают, влача, –

писатель

задумывается о шубах

и прочем отребье

с чужого плеча.

Писательство –

не искусство наживы,

и зря нашу жизнь

проверять рублем.

При этом

всплывут –

которые лживы,

потонут –

кто в строчку до слез влюблен…

А впрочем,

к чему предъявлять обвиненья, –

нужны организму

и нервы

и слизь.

Страна была – светом,

они были – тенью,

а свету без тени

не обойтись.

Пускай существуют,

меня не тревожа,

и если

о них я теперь и пишу, –

крепка моя сила,

груба моя кожа, –

я землю

для будущего пашу.

Чтоб новая

радостная эпоха –

отборным зерном человечьим

густа –

была от бурьяна

и чертополоха

обезопашена

и чиста.

Чтоб не было в ней

ни условий,

ни места

для липких лакеев,

ханжей

и лжецов,

для льстивого слова,

трусливого жеста;

чтоб люди людей –

узнавали в лицо.

Чтобы Маяковского

облик веселый

сквозь гущу веков

продирался всегда…

Им будет –

я знаю! –

Земли новоселы,

какая-то названа

вами

звезда.

1936–1939

Знаменосец революции^[2]

Чем дальше вглубь

уходят года, –

острей очертания лет, –

тем резче видишь,

какой он тогда

был

и остался

поэт!

Не только роста

и голоса сила,

не то,

что тот или та

влюблена, –

его

на вершине своей

выносила

людского огромного моря

волна.

Он понимал

ее меры могучесть;

он каплей в море был, –

но какой! –

стране поручив

свою звонкую участь,

свой вечно взволнованный

непокой.

Стихи до него

посвящались любви,

учили

любовные сцены вести.

А он,

кто землю б

в объятья обвил,

учил нас

высокой ненависти!

Ненависти

ко всему,

что на месте стало,

что в мясо

когтями вросло,

что новых страниц бытия

не листало,

держась

за прочитанное число.

Ненависти

ко всему,

что реваншем

грозило

революционной борьбе,

что в лад подпевало

и нашим и вашим,

а в общем итоге

тянуло к себе.

Зато и плевал он

на все прописное,

на все,

чем питалось

упрямство тупиц.

Его бы нетрудно поссорить

с весною,

за вид ее общепримерный

вступись!

Скривил бы губу он:

«Цветочки да птички?

В ежи готовитесь?

Иль в хомяки?

Весенние

тех привлекают привычки,

чьи не промокают в воде

башмаки!»

Ему

революции

были по нраву.

Живи –

он бы не пропустил

ни одной;

он каждой бы стал

знаменосцем по праву,

народным восстаниям

вечно родной.

Он был бы

с рабами восставшими Рима;

дубину взвивая,

глазами блестя,

он шел бы упорно

и непокоримо

на рыцарей

в толпах восставших крестьян.

С парижскими

сблизился б

санкюлотами,

за спины б не скрылся,

в толпе не исчез, –

пред Тьера огнем

озмеенными ротами,

он был погребен бы

на Пер-Лашез.

И снова

под знойною Гвадалахарою,

в атаке пехоты на Террихон,

восстанию верность

и ненависть ярую

на белых,

возникнув,

обрушил бы он.

Он был бы

отборных слов

полководцем

в Великой Отечественной войне;

он нашим

везде помогал бы бороться,

фашистам

ущерб наносил бы вдвойне.

Чтоб вновь,

вдохновляя

к победе влеченьем,

звучало зовущее слово:

«Вперед!»

Чтоб вырос

в своем величавом значенье

советского времени патриот.

Но что говорить

о том,

что бы было, –

он зова не слышал

тревожной трубы;

военное время

еще не трубило,

а шло исступленье

безмолвной борьбы.

«Идиотизм деревенской жизни…» –

великая мысль

этих яростных слов!

Вот в этом

кулацком идиотизме

немало запуталось

буйных голов.

У них --">