Николай Николаевич Асеев - Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

сколько грязи и сору

за день приходится проглотить?!

Видели ль вы, наконец, собаку,

взятую гицелем на обрывок,

дворником вынутую из петли,

освобожденную от позора,

под мастерскую ругань и крик?

Как она жаловалась и визжала!

Как она бегала за оградой!

Как она лаяла на фургоны,

подозревая всюду измену,

гибель, предательство, петлю и плен!

Видели ль вы дитя в рубашонке,

вставшего раньше восхода солнца,

над цветниками застывшего с сеткой,

ждущего сосредоточенно, молча

бабочки близкое трепыханье?

Если его окликните: «Толя!» –

он не ответит, не шелохнется,

он – как застывшее изваянье,

сгусток охотничьего терпенья,

сжатой в комок неразгаданной силы,

имя которой – упрямая страсть.

Вот я окликнул его – он не слышит,

вот я затронул его – он недвижим;

только досадливо шевельнулась

тоненькая золотая бровинка

на нарушителя тишины.

И тогда начало мне казаться,

что не бабочки пестроцветье

завладело его вниманьем,

что следит он, и ловит, и видит

то, что видеть мне не дано.

И, присев на корточки рядом,

стал следить я за направленьем

сосредоточенных детских глаз.

И, отодрав пелену слепую,

словно окалина мглящую взгляды,

я увидал внезапно и близко

все, на что он глядел напряженно,

что разбирал он в цветенье формул –

листьев, тени, песка и росы.

Раз! И слетела завеса с сердца,

раз – это было широким утром –

что-то случилось с землей седою,

мир повернулся на синих призмах,

стал на зарубку больших времен;

что-то сменилось в земле и в небе:

тень пробежала, что ли, косая

и охватила игрою света

все, чем я раньше жил и дышал.

Разом взлетели цветы на стеблях,

переменились песка оттенки,

в море стеклянные встали сваи,

песни людей зазвенели с неба.

Лица друзей просквозили ветром,

с губ послетели забот морщины,

страх и унынье упали в воду,

горечь и злоба распались в дым.

Мчалось по почте тепло на север,

по телеграфу неслась прохлада,

юность дарилась на именины,

сила стояла на перекрестках

и отпускалась слабым рукам.

Плечи работали, не потея,

в каждом движенье цвела удача,

каждое сердце кипело страстью

и не старело, не выгорало,

а – раскаленное до отказа –

переплавлялось в иной размер.

Тени машин колыхались мерно,

ритм нагнетая в людскую волю,

свет разливая везде и скорость,

шумом своим распрямляя жизнь.

Стала земля без щелей и рытвин,

дочиста вымыта и обрыта

сетью дорог, каналов и шлюзов,

ферм и мостов служа украшеньем;

свежесть и дичь ее не пропала,

не захирела лесов щетина,

но – выгонялись они фабрично,

как озонаторы-резервуары.

Там, где лысело пустынь пятно,

папоротник севера взвился пальмой,

мох распушился в густые степи,

вместе с прохладным морским теченьем

в Черное море плыли тюлени.

Стала земля без трясин и тины,

без грохотанья лавин и обвалов,

дочиста вымыта и одета

в платье искусственных удобрений,

в острые струи зеленых каналов,

в синие ленты воздушных линий.

Омоложенная влагой и светом,

мильоннолетняя эта старуха

стала веселым и чистым котенком,

стала одним огромным хозяйством,

где никому не темно, не больно,

не одиноко, не сиротливо,

где тебе каждый дорогу укажет,

лаской обвеет и песню споет.

Что же такое случилось с землею,

что пронизало людские поступки? –

Необычайное вышло наружу,

необычайное стало законом.

То, что, смеясь, отвергали люди,

точно бессвязную небылицу, –

стало историей и дневником.

Только подумать, что это будет!

Это случится на том же месте,

где мы живем, ненавидим, любим,

где мы идем, как по дну водолазы,

двигая медленно и неохотно

будней свинцом налитые ноги.

Только подумать, что это станет!

Станет сверкать на столбах придорожных,

станет густеть в долголетье хроник,

в неописуемый влившись шрифт.

Пишущие машинки без стука

станут записывать сами мысли,

будут жилища перемещаться

вкось по воздуху в дальние страны,

будет – не только когда чихают –

каждое выполняться желанье,

будет веселье – как соль к обеду,

в каждом жилье заблестит термометр,

измеряющий счастье живущих,

ниже четырнадцати делений

не допускающий сил --">