Николай Николаевич Асеев - Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

Николай Николаевич Асеев Собрание сочинений в пяти томах Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

Столичная лирика

1928

Послание критику

Московские липы

цветут

на залитых жаром

бульварах.

Все лица

на резком свету:

июль

беспощаден

и ярок…

Вчера

налетел на меня

мой критик,

обиженный мною.

Он,

ножками

зло семеня,

ко мне

повернулся спиною.

Он в сторону

прыгнул блохой,

и видимо было

по роже –

какой

человек я плохой,

какой

человек он хороший!

О, злостью сведенный

педант,

надутый обидой

филистер,

взгляни без тоски

хоть сюда,

на

медом плывущие

листья!

Сильней

этот запах втяни –

густой

и счастливый,

как детство,

и рифма

тебя осенит,

как первое слово

младенца.

И если

цветенья игра

тебя

обоймет

и затронет, –

клянусь

не писать эпиграмм,

зарыться

в безмолвии хроник.

Я путь

уступаю тогда, –

иди

циркулярствуй

и шефствуй,

клянусь –

не бесславить

года

твоих

триумфаторских шествий.

Но нет!

Раздувается спесь

индючьего

сизого зоба.

и

песню –

какую ни спеть –

не слышит

глухая особа!

И вновь

разгораются прения:

он

скучно заспорит,

и тут,

хоть

и без его одобрения,

московские липы

цветут.

1927

Сухой доклад о жажде светлых речных прохлад

В окно

глядятся листики…

Пейзаж –

как в беллетристике.

Покуда

глазу видимо,

он жаром

залит прочно,

как будто

весь он выдуман

полистно

и построчно.

Дрожит

под солнцем

знойный вид,

как автор

в жажде славы,

и даже

Кремль норовит

отдельно

плавить главы.

Постой!

Хоть ты и урбанист,

но если –

город душит,

напрягши мускулы,

рванись

из-под бетонной

туши.

Асфальт,

железо

и стекло,

все –

липким потом истекло.

Из городского

барахла

в речную зыбь

и свежесть,

в раскат

и лень

речных прохлад

плечом и грудью

врежусь;

под деревянную

бадью,

под

синих брызг

мониста…

А критик –

пусть зовет

судью

и судит

урбаниста.

1928

Предгрозье

В комнате высокой

  на целый день

сумрачная, смутная

  осела тень.

Облачные очереди

  стали в ряд,

молнии рубцами

  на лице горят.

Голос ненаигранный –

  дальний гром,

словно память кинутая

  детских дрём.

Вот и ветер, хлынувший

  волной обид,

каждый сердца клинышек

  дождем дробит…

Движется республика,

  шумит внизу,

слушает плывущую

  над ней грозу.

Как мне нынче хочется

  сто лет прожить, –

чтоб про наши горечи

  рассказ сложить.

Чтобы стародавнюю

  глухую быль

били крылья памяти,

  как дождик – пыль.

Чтобы ветер взвихренный

  в развал теней –

голос ненаигранный

  чтоб пел о ней.

О моей высокой

  синемолнийной

комнате, тревогою

  наполненной.

Вот хотя бы этот

  грозовой мотив

выпомнить и выполнить,

  на слух схватив.

Это не колеса

  бьют и цокают

в песнь мою и в жизнь мою

  высокую.

Это рвет республика

  сердца внизу,

слушая плывущую

  над ней грозу.

Ты плыви, плыви,

  гроза, по желобу:

долго небу не бывать

  тяжелому.

Ты плыви, гроза,

  на нас не вешайся,

прибавляй нам смелости

  да свежести.

По моей высокой

  синемолнийной,

бодрою тревогою

  наполненной.

1928

Раным-рано

Утром –

еле глаза протрут –

люди

плечи впрягают в труд.

В небе

ночи еще синева,

еще темен

туч сеновал…

А уже,

звеня и дрожа,

по путям

трамвай пробежал;

и уже,

ломясь от зевот,

раскрывает

цеха завод.

Яви пленка

еще тонка,

еще призрачна

зудь станка…

Утро

точит свое лезвие;

зори

взялись за дело свое.

В небо

руки свои воздев,

штукатуры

встают везде.

Кисть красильщика

и маляра

тянет

суриковые колера…

Светлый глаз свой

и чуткий слух

люди отдали

ремеслу.

Если любишь ты жизнь,

поэт, –

раным-рано проснись,

чуть свет.

Чтоб --">