Николай Николаевич Асеев - Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

вещах?!

Голубую

шерсть песца

я добыть

вам обещал.

Неразборчив

след судьбы,

но у этих

легких ног –

будь я проклят

и забыт! –

упадет он,

как венок.

Я и сам

не так уж прост.

Я делю

добычу с ней:

выпрямляюсь

в полный рост,

как разумней

и честней.

Если

Север наш суров,

если

жаждет он побед, –

льдись в кристалл,

мое перо

выполняется

обет.

Если

вьюгу затрясло, –

значит,

ей меня не жаль…

Становлюсь

на лыжи слов,

ухожу

в литую даль.

2

Запорошены

следы,

стонет тундры

колыбель.

Он

среди других – седых –

всех быстрей

и голубей.

Вился по ветру

дымок,

билась об землю

пурга.

Он собрался

весь в комок,

в снеговой

скача курган.

От снегов

в глазах рябит,

простынь

пухлая топка…

Вот он

пойман

и убит:

щелканул

зубцом капкан.

Он прижат

щекой к снегам,

он оскалил

белый зуб,

никогда

не полагав

ветром

выстеклить слезу.

Вот и все,

что записал,

все,

что высмотреть

я смог,

кинув ветрам

в небеса:

а теперь –

к губам замок,

а теперь…

Ты кто таков,

чьи виденья

так остры, –

подложи-ка

с двух боков

сушняка

в мои костры.

3

А теперь,

мои друзья,

я засну,

жарой томим.

Шкуру

от костей разъять

уж придется

вам самим.

Не посмей

на нас клепать,

гнусь, –

скорей забейся в щель.

Видишь,

что я ей припас:

цвет и вкус

и вес вещей.

Сплю я в ряд

с моей судьбой,

и тепло

ее плечо.

Вьюга льдится,

снег рябой,

уголь

спину мне печет.

Нет, не сплю я.

Сон бежит.

И у белых

легких ног,

голубея,

он лежит,

развернувшись,

как венок.

1926–1927

Городу

1

Это имя –

   как гром

     и как град:

Петербург,

   Петроград,

     Ленинград!

Не царей,

   не их слуг,

     не их шлюх

в этом городе

    слушай, мой слух.

И не повесть

    дворцовых убийств

на зрачках

   нависай и клубись.

Не страшны и молчат

      для меня

завитые копыта

    коня.

И оттуда,

   где спит равелин,

засияв,

  меня дни увели.

Вижу:

  времени вскрикнувший в лад,

светлый город

    болот и баллад;

по торцам

   прогремевший сапог,

закипающий

    говор эпох;

им

 в упор затеваемый спор

с перезвоном

    серебряных шпор

и тревожною ранью –

      людей

онемелых

   у очередей.

2

Товарищи!

   Свежей моряной

подернут

   широкий залив.

Товарищи!

   Вымпел багряный

трепещет,

   сердца опалив.

Товарищи!

   Долгие мили

тяжелой

  соленой воды

давно с нас слизали

     и смыли

последнего боя

    следы.

Но память –

   куда ее денешь? –

те гордые

   ночи хранит,

как бился тараном

     Юденич

о серый

  суровый гранит.

И вспомнив, –

    тревожно и споро

и радостно

   биться сердцам,

как,

 борт повернувши,

     «Аврора»

сверкнула зрачком

     по дворцам.

И после,

  как вьюга шутила,

снега

  на висок зачесав,

как горлом стуженым

     Путилов

кричал

  о последних часах…

Об этом

  неласковом годе

запомнив

   на тысячу лет,

он,

 вижу,

  молчит и уходит

в сереющий

   утренний свет.

Товарищи!

   Крепче за локти.

О нем еще память –

      свежа.

Глядите,

  как двинулся к Охте;

смотрите,

   чтоб он не сбежал,

единственный

    город Союза,

чей век

  начинался с него,

соча свои слезы

    сквозь шлюзы,

сцепивши

   мосты над Невой.

3

Он на дали сквозные –

      мастак,

он построен

   на ровных местах.

Но забыт

   и никем не воспет

заревой

  и вечерний проспект.

Он оставлен

   той ночью в полон

корабельных

    зеленых колонн.

Он оставлен

   навеки тайком

пробавляться

    солдатским пайком.

Но не спится ему

     по утрам

под давящей --">