Семен Исаакович Кирсанов - Последний современник

фараоны (титул короля)

сброшены были другими,

под руководством раба Хвевраля

(древне-еврейское имя).

Памятники этих эпох:

древне-латинско-скифский сапог,

древне-египетский, рваный и грязный

флаг белосинекрасный».

В бурсе, за это б трудилась лоза,

взяли б студента в розги,

а в Комакадемии все волоса

рвал бы с себя Покровский…

ИСТОРИЯ ПИСЬМЕННОСТИ

Де-Ваб.

«…известна легенда, будто

жил великий писатель Вапп,

но этот вопрос запутан,

так как, как ни старались мы –

От Ваппа остались: „Война и мир“,

и „Слово о полку Игореве“…»

И только среди людей и дат,

живших в веках когда-то –

всегда, навеки одна и та,

навек нерушимая дата,

и долго седины земли серебря,

ею нам осеняться:

   25 октября,

      1917 г.

Историки, сжатые в книжный плен,

путают forum и plenum,

но имя одно не тронул тлен

и вечно живет нетленным.

Июнь. 1928

3

Хуже чем боль, чем смерть, чем декофт.

О, как тоска наверчена!

В «Комсомольскую правду» ни сдать стихов,

ни поужинать в «Доме Герцена»!

Я от тоски превратился в тень.

Мне – хоть бумаги десть!

Писал бы по тысяче строчек в день,

да некому их прочесть.

Блестит земля, стеклянный лоск

улицами стекает.

С жизнью искусство уже слилось –

все говорят стихами.

Хочется слова простого, но

где-то увязло и спит оно.

Где ты, о, Коган? Приди, начинай!

как прежде, круглые сутки,

читай, прошу, в тишине ночной

доклад «Гораций и Уткин»!

Память о нем – до-красна горит

и сердце лекцию просит!

Где Луначарский? Пускай говорит

о Гельцер и Наркомпросе!

Нет великих! Вернуть нельзя.

Речи великих стихли.

Но сохраняет Колонный зал

древних речей пластинки.

Колонною стражею загнанный вглубь,

в молчаньи громовом –

на камышевом стебле, в углу

цветет голубой граммофон.

Солнечные системы пластинок

на этажерках стынут.

Лестничкой лезу на высоту,

взял одну и приладил.

И закружился черный сатурн

на тонкой иглы

      брильянте:

   Белей снег гор ли

   марли у горл

   орлы гор мерли

   о вери май герл.

Из гор май вырван

ирландец запел,

ирландия ирлэнд

ты пери и перл.

   Мы банк в бок дули

   летели в галоп,

   и пинг понг пули

   спикеру в лоб.

О том, Том Джони, быть вам в Чоне,

      том, том рооо

ты наш нач бриттен, а мне быть вридом,

   ври там рооо.

Кружится пластинка, шуршит, шуршит,

тихим спешит фокстротом.

Звон фортепьяный, хрипок и шип,

и я до глубин растроган.

Взял другую, она залегла

в шуршащий, странный всхлип.

И вдруг застряла в звон игла.

Слышу:

   Вы ушли,

      как говорится,

         в мир иной!..

   Владмир Владимыч!

      Сколько лет!

(что кирпичей в мажанге),

а впрочем, только

   в феврале

за чаем на Таганке.

Вы дамы ждете

   к королю,

на стуле

   храп бульдога.

– Володя, хочешь

   тюрлю-лю,

конечно,

   если много!

А Лиля Юрьевна:

   – Зачем?

– Чтобы на всех

   хватило.

На Гендриковском,

   между тем,

в снегу

   хрипит квартира,

В морозах топчется Москва,

Замоскворечье,

   ругань…

Звонок.

   Пружиня на носках

и потирая руки,

   вошел Асеев:

      – Драсси, драссссь…

И сел у самовара.

С мажонгом,

   Родченкой,

      борясь,

в сенях стоит

   Варвара.

И как в кают-компании,

   в морозный

      снежный шторм –

свистит Москва

   кабанья

в щелях

   сосновых штор.

Москва

   в шевре и юфти,

бредут,

   молчат,

      поют…

– Где Ося?

   – Спит в каюте,

в одной

   из трех кают…

Бредет мороз

   по Трубной,

небо Москвы

   в рядне.

Кончается!

     Не трудно

сделать жизнь

     значительно трудней…

Колонный зал,

   как был,

      и мертв,

и глуховат,

   как прежде.

Москва –

   огромный натюрморт,

в морщинах

   древних трещин.

Музей –

   где жить –

      не продохнуть,

где все углы

   в --">