Пабло Неруда - Одинокая роза

Одинокая роза

Вступление к теме

Плыву на остров Пасхи, на мираж,

пресытившись дверями и дворами,

разыскивая то, что не терял

на этом острове. Похож на колос

сухой Январь, чей желтоватый свет

колышется над побережьем Чили,

покамест море не сотрёт его,

а я опять отплыл, чтобы приплыть…

Там ночь воздвигла статуи свои

и раскрошила их в своём затворе,

чтоб их могло лишь море созерцать.

(А я плыву их возместить, воздвигнуть

в моём давно потерянном жилище.)

Здесь, среди серых наваждений, камня,

просторной белизны и голубого

движения, морской воды и туч,

я вновь творю все жизни моей жизни.

I. Люди

Я, пилигрим

острова Пасхи, чудак кабальеро,

прибыл сюда, молочу в ворота безмолвья,

ещё один из принесенных ветром,

из тех, что одним махом перепрыгивают через море,

и вот я здесь, как другие напыщенные пилигримы,

которые на английском подкармливают руины,

выдающиеся сотрапезники туризма, вроде Синдбада

и Христофора, чьи открытья равны

счёту в баре.

Разумеется, давно покончено

с пятимачтовыми парусниками и червивою солониной,

с выцветшими романами о затмении мореходов,

отныне мы перемещаемся в огромных алюминиевых гусынях,

сидим рядком, потягиваем разную горечь,

вереницей — брюшко за брюшком — идём на посадку.

II. Люди

Это правда вступления. К чёрту романтику

и все тонкости отчуждения — ничем

я не отличаюсь от учительницы из Колумбии,

от члена клуба «Ротари» из Филадельфии,

от коммерсанта из Пайсанду, который

прикопил деньжат, чтобы приехать сюда.

Из разных кварталов, из непохожих наречий

мы причаливаем к Тишине.

III. Остров

Древняя Рапа Нуи, безголосая родина,

ради всего святого, прости болтунов земли,

мы съехались отовсюду, чтобы плевать в твою лаву,

прибыли, начинённые разногласиями, кровью,

слёзами, пищеварением, персиками и войнами,

маленькие хороводы недругов, с улыбками

ханжей, соединённые пасьянсом неба

на столе твоей тишины.

Снова мы прибыли, чтобы тебя марать.

Сперва я приветствую кратер, Рану Рараку,

его веки из ила, зелёные старые губы,

он широк, высокие стены замыкают его кольцом,

но на дне обитает вода, жалкая чёрная жижица,

которая сообщается со смертью, — вода живёт,

скрытная, как лениво-дремлющая игуана.

Я, подмастерье вулканов, сызмальства знал

алые языки Аконкагуа,

огненную рвоту хриплого Тронадора,

в ужасных ночах я видел, как с Вильярики

скатывалось испепеляющее коров пламя,

лавина, обращающая в угли дома и деревья,

треск, который валил в костёр скалы.

Но если бы детство поместило меня сюда,

в этот вулкан, умерший тысячу лет назад,

в Рану Рараку, пуп смерти,

я бы выл от ужаса и стал смирным,

прожил бы жизнь шепотком, на цыпочках,

утонул бы в зелёном ужасе, в пасти беззубого кратера,

превратившись в ил, в язык игуаны.

В расщелине царит тишина,

лунный рот ощерился ужасом,

минуты обрастают часом, час давит,

словно застывшее время превратилось в огромный камень —

это длится лишь миг, и вскоре

время распыляет свою невероятную статую,

и день делается неподвижным, словно узник

в кратере, в камере кратера,

в глазах игуаны кратера.

IV. Люди

Неуклюжие путники, мы толкаем друг друга локтями,

перепутались брюками, ногами и чемоданами,

выпрыгиваем из поезда, реактивного самолёта,

каюты, спускаемся в измятых костюмах, в похоронных шляпах.

Мы, виноватые, мы, грешные, прибываем

из застоявшихся отелей, из промышленного благоденствия,

может быть, это последняя чистая сорочка,

куда-то запропастился галстук,

но даже в таком виде, разбитые, важные,

сукины дети, почитаемые в высших кругах,

или нелюдимы, которые никому ничего не должны,

мы всё те же и всё то же перед лицом времени,

перед лицом запустения — бедолаги люди, —

заработавшие на жизнь и на смерть

нормальным или бюрократическим способом,

сидящие или толпящиеся в метро,

на кораблях, в шахтах, в учебных центрах,

в тюрьмах, в университетах и на пивных заводах

(под бельём — одна и та же ненасытная кожа,

а волосы — те же волосы, разве что разных оттенков).

V. Остров

Все острова в море сотворены --">