Светлана Васильевна Кекова - Сны Пигмалиона

по мертвой поверхности тела.

Разрозненные двустишия

1

Что говорить? Ведь прощаться, проститься, расстаться

легче, чем кажется нам, молодым. Может статься,

мы пересмотрим подобные взгляды, старея.

В пыльном комоде бутылок стоит батарея.

Завтра, мой друг, Веронике, Марии и Марфе

будешь играть на такой ослепительной арфе,

что и сегодня по улице пыльной и узкой,

мой музыкант, ты идешь в магазин за закуской.

Прошлое с будущим связаны лишь настоящим.

Как из болота, друг друга за волосы тащим,

чтобы заставить узлом изнывающей плоти

сдавленный звук, погибающий в общем болоте,

вновь зазвучать в первозданной своей чистоте.

Но, дорогой, времена наступают не те.

2

Зренье и слух зачастую вредят осязанью.

В узком дворе чешую очищаем сазанью.

Это занятье похоже на сон морфиниста.

А чешуя разноцветна и крупнозерниста.

Рыбы не лгут. При отсутствии средств надлежащих —

связочных слов, и сказуемых, и подлежащих —

трудно солгать. Руководствуясь выбранной ролью,

ты расстаешься не с влажной чешуйчатой болью,

а с человеком, который тебе не знаком.

Душу очисть телефонным последним звонком.

Ветер расхаживал вдоль нежилого квартала,

солнце садилось, а солнце другое вставало,

рыбью чешуйку держа на усталой спине,

шел муравей по огромной кирпичной стене.

3

В центре белых небес распадается дождь по иголкам,

человеческий лес застывает в молчанье недолгом,

жизнь держа на весу, это ты в два часа пополудни

в этом тихом лесу заиграешь на маленькой лютне.

Ты не молод уже, но еще недостаточно стар

для того, чтоб понять: нас погубит ритмический дар.

Вдруг да явится ангел, как школьник на взрослый сеанс,

с легким трепетом крыл ты случайно войдешь в резонанс,

и, оставив ладью дорогой колыбели двуспальной,

скажешь жизни «адью» — и проснешься в купели хрустальной.

Как бы ни было там, жизнь сама по себе колоритна,

даже если грозит нарушеньем сердечного ритма,

даже если игра есть ее сокровенная суть…

Нам прощаться пора………………

4

Этот поезд идет по глухой муравьиной стране,

только двери скрипят и окно в деревянной броне.

Это поезд идет муравьиный — один к одному

муравей с муравьем превращают страданье в вину.

Муравей-паровоз от любви непосилен и стар,

он устал из ноздрей выпускать накопившийся пар.

но влечет его сила, которой названия нет,

и в глазах муравья отражен ослепительный свет.

Вот и город высокий — он вырос на нашей крови,

там из окон огромных в глаза мне глядят муравьи.

И сквозь веки прозрачные смотрит моя слепота,

как ползет муравей по извилистой линии рта…

* * *

На усталой коже оставив метку,

что во сне похожа на букву йот,

покидает птица грудную клетку

и всю ночь в прозрачной листве поет.

Воздух тонок ночью, как шелк японский,

под окном каштан отцветает конский,

и горят его восковые свечи,

как прямое слово предсмертной речи.

От огня и жара, сухого пыла

в узком горле плавится алфавит.

Я забыла все, что со мною было,

и в листве поет, точно царь Давид,

соловей, возносящий молитвы Богу, —

то забытую он пропоет эклогу,

то в беспамятстве свищет свои псалмы.

Рыб горбаты спины. Земли холмы

расцветают ночью травой узорной.

Мокнут сети ловчие. Спит ловец,

и пастух, бредущий травою горной,

ищет стадо заблудших своих овец.

Я уже не плачу и не тоскую,

наудачу славлю звезду морскую,

твоего убежища свет туманный,

где мой сон скитается безымянный.

А в своем отечестве, на границе

безымянной правды и старой лжи,

как слова на белой пустой странице,

в равнодушном небе снуют стрижи.

* * *

Разбилось на куски все то, что --">