Светлана Васильевна Кекова - Прозрачные картины

давно уже перешла на «ты»

с теми, кто в словесных лежит гробах.

Вот волна встаёт, как в степи курган,

как в степи курган — погребальный холм,

а на том холме — голубой тюрбан,

а за тем холмом — мириады волн.

Фаталист опасней, чем дилетант:

он своей судьбой, как волной, влеком.

На большую рыбу похожий Кант

еле движет сломанным плавником.

А рыбак несёт на своём хребте

целый мир, что с детства ему знаком.

Только в небе звёзды горят не те,

да и в сердце нравственный спит закон.

Pomme de terre^[1]

Волнистый берег, голубая галька,

большие чайки, волны и песок…

Базар, похожий на полотна Фалька, —

там пьют вино, как виноградный сок.

Спешат хозяйки в овощные лавки,

где продаётся всяческая снедь,

они роняют шпильки и булавки,

перебирают серебро и медь.

Разглядывая их, как Мефистофель,

художник остаётся на мели,

но покупает в лавке не картофель,

а глиняные яблоки земли.

Пусть служат матерьялом для закуски!

Он выбирает самый лучший сорт.

Картофель в переводе на французский

сам по себе — словесный натюрморт.

А зрители взирают беспристрастно

на чаек, камни, волны и плоды…

И всё же наше ремесло прекрасно,

как голубое яблоко воды!

* * *

Наташе Леонтьевой

Отцвели георгины и циннии.

Жизнь зимою груба и проста…

Но какие-то пятна и линии

на поверхность ложатся холста.

То враждуют они, то сплетаются,

как потоки, бегущие с гор,

и небесные птицы слетаются

слушать красок согласье и спор.

Облака, словно горы уральские,

украшают пространство небес,

и цветы распускаются райские

там, где рай отблистал и исчез.

На холсте совершается таинство,

мёртвый стебель рождается вновь,

потому что художник пытается

даже в смерти увидеть любовь.

* * *

Здесь речь не о любви, а о тщете,

о слабости её и нищете.

Однажды мне приснился инородец,

словами он зарос, как бородой.

Он был похож на куст или колодец,

заполненный сияющей водой.

Последний кмет из воинства любви

(кмет в переводе означает «воин»),

он был с самой любовью визави,

а, стало быть, горяч и беспокоен.

Луна магометанская плыла

там, в небесах, с медлительностью бальной,

а воин спал. Душа его была,

как и вода в колодце, вертикальной.

Он говорил (он говорил во сне):

«Да, я могу поклясться на Коране —

когда зима приблизится к весне,

она сама покинет поле брани.

А с кем любовь сражается? Воздам

я должное и пылу, и усердью,

с каким любовь, умна не по годам,

всегда воюет с собственною смертью.

Её поля засеет рожью смерд

(по-русски это значит земледелец),

и каталог её бессмертных черт,

её причуд и маленьких безделиц

пополнится, как житница зерном,

какой-нибудь чертой недостоверной…

Луна — богиня. В ракурсе ином

она, быть может, кажется каверной

на теле ночи. Отмирает ткань,

в усталом лёгком образуя полость…

Любовь жива, и, как её ни рань,

она мечтает сохранить весёлость».

И он умолк, потоком сна влеком,

он долго спал, был сон его несносен.

Уже оцепеневшим языком

не трогал он ни альвеол, ни дёсен.

А я сидела рядом, как в черте

оседлости. В Казани ли, в Чите,

в сиятельном и пышном Петербурге

речь шла о страсти, о её тщете,

о том, что страсть гнездится в пустоте,

где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.

* * *

Р.

Небо ранним утром звездой проколото.

Клён стоит вдали, как гора из золота.

Клён стоит вдали… У его подножия

расправляет крылья коровка Божия.

У неё подкрылки кирпично-красные.

Я вопросы ей задаю напрасные:

Если к небу синему путь твой тянется,

кто со мною здесь, на земле, останется?

Как мне мир восславить, грехом погубленный?

Как узнать, --">