Бахыт Шкуруллаевич Кенжеев - Невидимые

У кого (завещал пророк) раздавлены ятра,

не пускать его в церковь, и вообще изгнать.

Но ведь после ветхого, возражаю, Новый,

а потом Мухаммад со своей коровой —

все учили чихать на земную участь,

и страдать, но зато просветляйся, мучась.

Вот и просвещайся, счастливчик. Нам бы

безнадежным вечером, под метельный вой

поиграть в твои золотые ямбы,

чтоб твердело небо над головой.

Да откуда знать вам? Слов бессловесных орды —

что овечье стадо, я б лучше решал кроссворды,

пеленал детей, торговал бы красный товар,

жизнь-копейку в залог предвечному отдавал.

Так за чем же, любезнейший, дело стало?

Сдвинем лодку с берега, не вдвоем, так втроем.

Скрип уключин. Плеск вёсел. Душа устала.

И Господь его знает, куда плывем.

***

Как славно дышится-поется!

Как поразителен закат!

Не увлекайся — жизнь дается

не навсегда, а напрокат.

То присмиреем, то заропщем,

запамятовав, что она

давно фальшивит в хоре общем

и, очевидно, не нужна

ни громоносному Зевесу,

ни Аполлону, ни зиме

хрустальноликой. Сквозь завесу

метели тлеет на корме

кораблика фонарь вечерний.

Тупится черный карандаш.

Сновидец светлый и плачевный,

что ты потомкам передашь,

когда плывешь, плывешь, гадая,

сквозь формалин и креозот

в края, где белка молодая

орех серебряный грызет?

***

Все — грязь да кровь, все — слишком ясно,

но вот к проблеск, ибо свят

Господь, решивший, что напрасно

пять тысяч лет тому назад

копил на похороны Енох.

Туман сжимается плотней

на низменных и неизменных

равнинах родины моей,

ползет лугами, бедолага,

молчит и глохнет, сам не свой,

по перелеску и оврагу

играет щучьей чешуёй —

и от Смоленска до Урала,

неслышный воздух серебря,

где грозовая твердь орала,

проходят дети сентября.

Мы все им, сумрачным, прощали,

мы их учились пеленать.

«Люблю тебя». «Петров, с вещами!»

«За сахаром не занимать!»

«Прошу считать меня…» «Удачи

тебе». «Должно быть, он в людской».

Вступают в город, что охвачен

сухой тоскою городской —

той, о которой пел Арсений

Тарковский, хром и нездоров,

в глуши советских воскресений

без свечек и колоколов —

«Добавь копеечную марку».

«Попей водички». «Не отдам».

По тупикам и темным паркам,

дворам, тоннелям, площадям

бредут, следов не оставляя, —

ни мокрой кисти, ни строки —

лишь небо дымное вбирая

в свои огромные зрачки…

Вы просили меня написать, дорогая Н.?

В окрестностях минус двадцать. Клавиатура

компьютера запылилась. С промерзших стен

стекают мутные капли. По Реомюру,

я имел в виду, так что в термометре ртуть

близка к замерзанию, к гибели, как говорится.

Недавно я бросил пить. В результате трудно заснуть,

но легко просыпаться. А к вечеру добрых тридцать.

С потолочной балки, дрожа, свисает паучья нить.

Жизнь в феврале, вообще говоря, похожа

на цитату из Бродского, которую некому оценить.

Смотришь утром в зеркало — ну и рожа!

Я бываю в городе раза четыре в год —

без особых восторгов, по делам бумажным

и хозяйственным. Вы спрашивали, как насчет

развлечений? С этим у нас неважно —

телевизор, конечно, имеется, но программ всего

две (третья ловится скверно, да и

если честно, то нет по ней толкового ничего —

чуть не круглые сутки одни сериалы). Зная

о моем былом пристрастии к чтенью, жена

иногда выписывает по почте две-три

книги, в основном мемуары. Допоздна

скрипит жестяной петух на морозном ветре,

в подполе крыса шуршит. Завести бы кроликов, как

мой старинный дружок Пахомов, у них и блох нет,

и безобидный нрав, но решений таких впопыхах

принимать не стоит. К тому же, боюсь, передохнут.

Изредка я шепчу «Привет!» ледяной звезде.

Как сказал бы чиновник, в рамках данной депеши

следует упомянуть замерзшее озеро, где

летом славно ловится окунь. Аз смраден, грешен.