Бахыт Шкуруллаевич Кенжеев - Невидимые

Влиться в ангельскую семью.

Как далёко за этот поход ушли мы

От садов Эдема влажного, от

Золотистой неодушевленной глины,

От гончарных выверенных забот!

Розовеет рассвет, саксаул-горемыка тлеет,

Злится ветер, ночь-красавицу хороня.

Да продрогшие агнцы бессильно блеют

Вокруг замирающего огня.

***

Плещет вода несвежая в бурдюке.

Выбраться бы и мне, наконец, к реке

или колодцу, что ли, но карте ветхой

лучше не верить. Двигаются пески,

веку прошедшему не протянуть руки,

сердцу — не тяготиться грудною клеткой.

На спину ляжешь, посмотришь наверх — а там

та же безгласность, по тем же кружат местам

звезды немытые. Холодно, дивно, грустно.

В наших краях, где смертелен напор времен,

всадник не верит, что сгинет в пустыне он.

Падает беркут, потоки меняют русло.

Выйти к жилью, переподковать коня

с мордой усталой. Должно быть, не для меня

из-за наследства грызня на далекой тризне

по золотому, черному. Пронеслась

и просверкала. Не мучайся. Даже князь

тьмы, вероятно, не ведает смысла жизни.

***

Готова чистая рубаха.

Вздохну, умоюсь, кроткий вид

приму, чтоб тихо слушать Баха,

поскольку сам зовусь Бахыт.

Ты скажешь — что за скучный случай!

Но жарко возразит поэт,

что в мире сумрачных созвучий

бесцельных совпадений нет.

Зоил! Не попадает в лузу

твой шар дубовый, извини!

Его торжественная муза

моей, замурзанной, сродни.

Пускай в тумане дремлет пьяном

осиротевшая душа,

но с Иоганном-Себастьяном

мы вечно будем кореша!

***

Оглянись — расстилается, глохнет в окраинном дыме

незапамятный град в снежной радуге, в твердой беде,

где безногий поет у вокзала, где были и мы молодыми,

где в контейнере мусорном роется пьяная Пифия, где

до сих пор индевеют в преддверии медленной оды

неоплатные своды небес, где недолог неправедный суд,

и Невы холодеющей венецианские воды

к долгожданному серо-зеленому морю несут

неопрятный, непрочный ледок. Хорошо накануне развязки

выпить крепкого, крякнуть, нетрезвую деву обнять.

На гребцах похоронных галер белеют посмертные маски,

а считалочка знай повторяется — раз-два-три-пять,

лишь четыре пропущено. Елки-моталки, друзья мои,

обезьяньи потомки, дневного творенья венец,

для чего же склонились вы над галактической ямою?

Как звенит в пустоте ее жестяной бубенец,

как звенят телефоны в квартирах пустых, и не надо,

нет, не надо, — давно ли и сам я, бесстыж, неумен,

Бог весть кем обречен до скончанья времен

надрываться валторною хриплой у Летнего сада…

***

Перед подписью будет «я вас люблю и проч.».

Подойди к окну, штору черную отодвинь,

У незрячих любимое время суток — ночь,

а излюбленный звук — зеленый с отливом в синь.

Бирюзовый? Точно. Мыльной водой в тазу

цепенеет небо над третьим Римом. Вспять

поползли планеты. Видимо, бирюзу

бережет Всевышний, чтоб было нам слаще спать.

Но и черно-белый в такой оборот берет —

прямо спасу нет. Помолился бы кто за нас.

Персефонин домашний зверь, саблезубый крот,

поднимает к звездам подслеповатый глаз.

Что он видит там? То же самое, что и мы,

с тою разницей, что не строит гипотез, не

тщится с дрожью связать бесплодную ткань зимы

с облаками, стынущими в окне,

и не верит, не верит, что мирозданье — верфь

для больших кораблей, предназначенных плыть во тьму.

Пусть медведка, жужелица и червь

хриплым хором осанну поют ему.

Только наш лукавый, прелюбодейный род.

никому не прощает своих обид,

возвращаясь рыть подземельный ход,

уводящий в сумеречный Аид.

***

И завел бы дело, да негде взять капитала —

сердце, правда, еще шуршит, но душа устала.

так и мается, ленится, ноет часами, а

коль пожалуешься кому — никакой pea…

Обратись, говорят, к психологу, к психиатру,