Бахыт Шкуруллаевич Кенжеев - Послания

мебелишки

разрозненный набор.

Фаянсовая плошка,

серебряный браслет.

Хозяйка из окошка

склонилась нам вослед.

А утро вербой веет,

и в сумеречной дали

медлительно светлеет

окраина земли…

1979

«В Переделкине лес облетел…»

В Переделкине лес облетел,

над церквушкою туча нависла,

да и речка теперь не у дел —

знай журчит без особого смысла.

Разъезжаются дачники, но

вечерами по-прежнему в клубе

развесёлое крутят кино.

И писатель, талант свой голубя,

разгоняет осенний дурман

стопкой водки. И новый роман

(то-то будет отчизне подарок!)

замышляет из жизни свинарок.

На перроне частушки поют

про ворону, гнездо и могилу.

Ликвидирован дачный уют —

двух поездок с избытком хватило.

«Жаль, что мне собираться в Москву…»

Жаль, что мне собираться в Москву,

что припаздывают электрички,

жаль, что бедно и глупо живу,

подымая глаза по привычке

к объявленьям – одни коротки,

а другие, напротив, пространны.

Снимем дом. Продаются щенки.

Предлагаю уроки баяна.

Дурачьё. Я и сам бы не прочь

поселиться в ноябрьском посёлке,

чтобы вьюга шуршала всю ночь

и бутылка стояла на полке.

Отхлебнёшь – и ни капли тоски.

Соблазнительны, правда, щенки

(родословные в полном порядке),

да котёнку придется несладко.

Снова будем с тобой зимовать

в тесном городе, друг мой Лаура,

и уроки гармонии брать

у бульваров, зияющих хмуро,

у дождей затяжных, у любви,

у дворов, где в безумии светлом

современники бродят мои,

словно листья, гонимые ветром.

1981

ОСЕНЬ В АМЕРИКЕ

«Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет…»

Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет.

Оно достаётся другому, однажды в две тысячи лет.

И то – исключительно чудом, в которое Томас, простак,

не в силах поверить, покуда пробитого сердца в перстах

не стиснет. И ты, собеседник, как в чёрную воду глядел,

в созвездиях, в листьях осенних, когда мы с тобой не у дел

остались. Состарилось слово, горит, превращается в дым.

Одним в полумраке багровом рождаться. А что же другим?

Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,

сойдясь с неприкаянной силой, назвали её роковой,

придумали свет за оврагом, прощальную чернь в серебре,

врагом называли и другом осиновый крест на горе.

А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.

Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечь на

ветхую ткань золотую. И с прежним душевным трудом

мы странствуем, любим впустую, второго пришествия ждём.

А где-то есть край окаянный, где гвардия ищет с утра

запомнивших треск деревянный и пламя другого костра.

Оливы рассветные стынут, нужды никакой в мятеже.

Но каменный диск отодвинут и тело исчезло уже.

А где-то есть край богомольный – черёмуха, клевер, осот.

Просёлками вор сердобольный пропавшее тело несёт.

И в поле у самой границы ночует и стонет во сне —

Опять ему родина снится, как раньше мерещилась мне.

А шелест воды нескончаем. Холодные камни блестят.

Послушай, ты так же случаен, как этот глухой водопад.

А что не убьют и не тронут, что лев превращается в мёд,

то канет в крутящийся омут, непойманной рыбой плеснёт,

и там, за железной дорогой, у самой стены городской,

блеснёт грозовою тревогой, кольнёт бестолковой тоской,

и ясно прошепчет – берите и горы, и ночь, и погост,

где дремлет душа в лабиринте огромных, внимательных звёзд.

Вермонт, август 1987

«Ну что молчишь, раскаявшийся странник?..»

Ну что молчишь, раскаявшийся странник?

Промок, продрог?

Ты – беженец, изгой, а не изгнанник,

И не пророк.

Держись, держись за роль в грошовой драме,

Лишь вдохновения не трать.

Лицом к лицу с чужими городами

Учись стоять.

А если смерть, и нет пути обратно,

Давай вдвоём

Мурлыкать песенку о невозвратном,

Читай – родном,

О тех краях, где жили – не тужили,

Перемогая страх,

Где небольшие ангелы кружили

В багровых небесах,

И на исходе грозного заката

Рождался стих,

И пел, и улыбался воровато

Один из них…

«Осень в америке. Остроконечные крыши…»

Осень в америке. Остроконечные крыши

крашены суриком, будто опавшие листья

клёнов и вязов. На улицах чище и тише,

чем в лихорадочных снах. По движениям --">