Алексей Арнольдович Пурин - В тех единственных латах. Стихи

разведёт, как чудище девона.

Из римских стихов

1

От фpесок, от мозаик, от каpтин

уйди в тысячеокие pуины,

где воздух стынет в гоpле окаpины

и полон тени пиний Палатин…

Здесь нечто вpоде сивеpских пещеp —

киpпичный ор! И теpмы, в толк возьми ты,

шестикpылаты стpоили теpмиты,

а не, как вpут бедекеpы, Севеp.

2

“Возлюбленная спутница, душа,

таинственная жительница тела,

уходишь ты из милого пpедела,

где знала pадость, тая, тpепеща,

в безобpазные области пустого

забвенья…” И его мемоpиал

бег вpемени пеpеименовал,

забывчив, в Замок Ангела Святого!

3

Двуликий Янус, веpный палиндpом,

Танатоса и Эpоса хоpомы —

Рим! (Имена кладём, как сеpебpо, мы

в уста — и радость тешим под pебpом.)

Ты — сеpдце миpа, в шpамах и кpови.

И все в тебя стекаются доpоги.

И, умиpая, мpамоpные боги

в попpавшей смеpть сливаются Любви.

Романсеро

Безумная Барселона

с фонтанами на груди,

где строят дома наклонно

и где растёт Гауди;

Валенсия — вроде вальса

над втоптанной в твердь рекой

(о канувшем не печалься —

махни ему вслед рукой!);

гранатовая Гранада

в дурмане арабских зал,

куда круглоту квадрата

вписал император Карл;

откосов и дуг усилье,

собой изумивших мир, —

сервильнейшая Севилья,

клавирный Гвадалквивир;

стоарочная Кордова —

как соты во весь экран,

где храму мечеть основа

и в Библию вбит Коран;

в бреду иль на грани бреда,

как если б и вправду Грек

его начертал, — Толедо

в кольце торопливых рек; —

и нас приведёт дорога

в стучащий о мрамор плит,

в цветущий своим барокко,

в кишащий людьми Мадрид.

Вестник

1

Как альпийский стрелок, как альпийский стрелок молодой,

засыпая в свалявшихся травах покатого склона,

полусонными пальцами будит голодное лоно —

и сливается с тоже отдельно стоящей звездой,

так и ты, божество, огибая ладонью одной

туго скрученный в крепкую трубочку вестничий свиток,

пьёшь всей бьющейся грудью пространства пьянящий напиток,

чуешь трепеты в пятках и хаос косой за спиной.

Как и он, как и он, так и ты на ионы, эоны

распадаешься весь, чтоб внедрить драгоценную взвесь,

драгоценную весть в средоточье незнаемой зоны, —

и не важно, кому адресована Зевсова месть,

и не важно, насколько пологи альпийские склоны:

мы очнёмся — забыв, для чего оказались мы здесь.

2

Ты — не ртуть и не сера, тем более ты — не сульфид.

Ты — та связь, что целит этот мир и от смертных обид

одиночества лечит, нездешнее в косность вливая.

Лишь тобой, ей чужим, и жива вся Природа живая.

3

От курчавой макушки до пяток крылатых

весь ты — в тех изначальных, единственных латах,

что прочнее любой рукотворной брони.

Ибо образы смертного вечны. Они

облекают и нас, пусть — на час, и зачатых

в нашем сердце богов, пусть — тоской не початых,

и Того, Кто зовётся Любовью. Одни

путеводные светят ночные огни.

* * *

Поэт описывает вазу

во всеоружье мастерства.

Она почти что зрима глазу…

Скажи: она — тверда? мертва?

И столь ли форма недвижима,

чтоб по прошествии веков,

для простаков непостижима,

она смущала знатоков?

Ах, пленник трепетного слова,

тебе — будь Китсом, наконец, —

вовек не высечь из живого

ту твердь, что выточил резец;

не сохранить в тенетах звука

ту плоть, которая с ума

сводила… Горькая наука!

Мысль — только посох и сума.

Из цикла “Наставления”

1

Тот облик, что глядит из зеркала,

не мог бы юности присниться.

Как жизнь дурашку исковеркала!

Ему бы впору власяница.

Бреди стезёю, заносимою

за сим снежком, с небес упавшим,

в ничто — каким-нибудь Зосимою,

как всё на свете — провонявшим.

2

Жизнь посредственного поэта

хороша. Посмотри: всех тех,

кто имел претензии, Лета

--">