Хорхе Луис Борхес - Порука

Хорхе Луис Борхес Порука

Предисловие

Вряд ли кто удивится, не найдя в книге человека, перевалившего за восемьдесят, первой среди стихий — огня. Царица на пороге смерти уподобляет себя воздуху и огню, я чаще всего чувствую себя прахом, бессильным прахом. И все-таки продолжаю писать. А что мне еще остается кроме этой — в конце концов, счастливой — судьбы? Радость пишущего и достоинства (или огрехи) написанного — вещи разные. Любой из человеческих трудов, по мнению Карлейля, немногого стоит — кроме самого, труда.

Никакой эстетической программы у меня нет. Произведение само диктует автору нужную форму: стих или прозу, манеру барочную или простую. Теория может оказаться замечательным подспорьем (вспомним Уитмена), а может породить чудовищ или попросту музейные экспонаты. Опять-таки вспомним внутренний монолог у Джойса или, в общем и целом, непереносимого "Полифема".

С годами убеждаешься, что красота (и счастье) вовсе не диковины. Дня не проходит, чтобы мы — пусть на миг — не побывали в раю. Любому, даже самому серому, поэту рано или поздно удается лучшая в мировой литературе строка (равно как и множество худших). Красота — не привилегия великих одиночек.

Вряд ли среди сорока стихотворений этой книги не таится хотя бы единственная строка, достойная пройти с тобой до последней минуты.

В книге много снов. Они — не прихоть и не выдумка, а невольные дары ночей или, точнее, зорь. Если я что и прибавил, то разве одну-другую деталь, как этого требует, начиная с Дефо, наше время.

Диктую эти слова на одной из моих родин — в Женеве.

9 января 1985 г

Христос на кресте

Он пригвожден к кресту. Свисают ноги.

Все три распятья — равной высоты.

Христос не в центре. Он — всего лишь третий.

Он с черной бородой и не похож

На поздние свои изображенья.

Суровый иудей. Я не встречал

Его ни разу, но искал годами

И, сколько б ни осталось, буду впредь.

Он мучится, не проронив ни звука.

Изранен лоб колючками венца.

Ему не слышно, как над ним смеются:

Агония не внове для толпы,

Не все ль равно — его или другая?

Он пригвожден к кресту. Мелькают мысли

О царствии, обещанном ему,

О женщине, потерянной навеки.

Ни гностиков, ни богословов он

Не знает, ни Единого в трех лицах,

Ни Оккамова лезвия, ни храмов,

Ни литургии, ни порфир, ни митр,

Ни Гутрума, крещенного мечом,

Ни палача и гибнущих за веру,

Ни крестоносцев и ни Жанны Д'Арк,

Ни пап, благословляющих оружье.

Он знает, что не бог, а человек

И что умрет. Но мучает не это,

А сталь гвоздей — вот что больней всего.

Ведь он не грек, не римлянин. Он стонет.

Нам остаются дивный блеск метафор

И таинство прощенья, без следа

Стирающего прошлое. (Так пишет

Один ирландец, брошенный в застенок.)

Душа, томясь, торопит свой конец.

Смеркается. Его уже не стало.

Лишь муха проползает по плечу…

И что мне, кажется, в его мученьях,

Когда я сам здесь мучаюсь сейчас?

Киото, 1984

Реликвии

Ночь. Южный город. Алгебра светил,

неведомых скитальцу Одиссею,

и человек в попытках вновь собрать

реликвии того богоявленья,

что было послано ему давным —

давно за нумерованною дверью

отеля над британскою рекой,

бегущей век за веком, как другая,

незримая река времен. Тела

ни радостей, ни тягостей не помнят.

А он все ждет и грезит, в полусне

перебирая нищие детали:

девичье имя, светлое пятно

волос, фигуру без лица, потемки

безвестного заката, мелкий дождик

и воск цветов на мраморе стола,

и стены бледно-розового тона.

Словно реки

Мы — Время. Мы — Живое Воплощенье

Той Гераклитовой Старинной Фразы.

Мы — Капли, А Не Твердые Алмазы.

Мы — Влага Не Затона, А Теченья.

Мы — Воды С Мимолетными Чертами

Эфесца, К Ним Припавшего. Движенье

Колышет И Меняет Отраженья

На Глади, Переменчивой Как Пламя.

Мы — Реки, Что Дорогою Заветной

Бегут К Морям. Потемки Беспросветны.

Минует Все. Ничто Не Повторится.

Своей Монеты Память Не Чеканит.

Но Что-То Потайное В Нас Не Канет

И Что-То Плачущее Не --">