Владимир Владимирович Набоков - Университетская поэма

Владимир Набоков УНИВЕРСИТЕТСКАЯ ПОЭМА^[1]

1

«Итак, вы русский? Я впервые

встречаю русского…» Живые,

слегка навыкате глаза

меня разглядывают: «К чаю

лимон вы любите, я знаю;

у вас бывают образа

и самовары, знаю тоже!»

Она мила: по нежной коже

румянец Англии разлит.

Смеется, быстро говорит:

«Наш город скучен, между нами, —

но речка — прелесть!.. Вы гребец?»

Крупна, с покатыми плечами,

большие руки без колец.

2

Так у викария за чаем

мы, познакомившись, болтаем,

и я старательно острю,

и не без сладостной тревоги

на эти скрещенные ноги

и губы яркие смотрю,

и снова отвожу поспешно

нескромный взгляд. Она, конечно,

явилась с теткою, но та

социализмом занята, —

и, возражая ей, викарий, —

мужчина кроткий, с кадыком, —

скосил по-песьи глаз свой карий

и нервным давится смешком.

3

Чай крепче мюнхенского пива.

Туманно в комнате. Лениво

в камине слабый огонек

блестит, как бабочка на камне.

Но засиделся я, — пора мне…

Встаю, кивок, еще кивок,

прощаюсь я, руки не тыча, —

так здешний требует обычай, —

сбегаю вниз через ступень

и выхожу. Февральский день,

и с неба вот уж две недели

непрекращающийся ток.

Неужто скучен в самом деле

студентов древний городок?

4

Дома, — один другого краше, —

чью старость розовую наши

велосипеды веселят;

ворота колледжей, где в нише

епископ каменный, а выше —

как солнце, черный циферблат;

фонтаны, гулкие прохлады,

и переулки, и ограды

в чугунных розах и шипах,

через которые впотьмах

перелезать совсем не просто;

кабак — и тут же антиквар,

и рядом с плитами погоста

живой на площади базар.

5

Там мяса розовые глыбы,

сырая вонь блестящей рыбы,

ножи, кастрюли, пиджаки

из гардеробов безымянных;

отдельно, в положеньях странных

кривые книжные лотки

застыли, ждут, как будто спрятав

тьму алхимических трактатов;

однажды эту дребедень

перебирая, — в зимний день,

когда, изгнанника печаля,

шел снег, как в русском городке, —

нашел я Пушкина и Даля

на заколдованном лотке.

6

За этой площадью щербатой

кинематограф, и туда-то

по вечерам мы в глубину

туманной дали заходили, —

где мчались кони в клубах пыли

по световому полотну,

волшебно зрителя волнуя;

где силуэтом поцелуя

все завершалось в должный срок;

где добродетельный урок

всегда в трагедию был вкраплен;

где семенил, носками врозь,

смешной и трогательный Чаплин;

где и зевать нам довелось.

7

И снова — улочки кривые,

ворот громады вековые, —

а в самом сердце городка

цирюльня есть, где брился Ньютон,

и древней тайною окутан

трактирчик «Синего Быка».

А там, за речкой, за домами,

дерн, утрамбованный веками,

темно-зеленые ковры

для человеческой игры,

и звук удара деревянный

в холодном воздухе. Таков

был мир, в который я нежданно

упал из русских облаков.

8

Я по утрам, вскочив с постели,

летел на лекцию; свистели

концы плаща, — и наконец

стихало все в холодноватом

амфитеатре, и анатом

всходил на кафедру, — мудрец

с пустыми детскими глазами;

и разноцветными мелками

узор японский он чертил

переплетающихся жил

или коробку черепную;

чертил, — и шуточку нет-нет

да и отпустит озорную, —

и все мы топали в ответ.

9

Обедать. В царственной столовой

портрет был Генриха Восьмого —

тугие икры, борода —

работы пышного Гольбайна;

в столовой той, необычайно

высокой, с хорами, всегда

бывало темновато, даром

что фиолетовым пожаром

от окон веяло цветных.

--">