Хорхе Карреры Андраде - Место происхождения

Ветрогоном.

Он и впрямь, пожалуй, сумасбродит слишком:

бродит в мокрых травах на рассвете, словно

в луговине ищет колдовское слово,

в ельнике бормочет заклинанья шишкам.

Он и впрямь, пожалуй, поступает странно:

свищет у колодца и гремит по ведрам,

а потом читает проповеди ветлам,

заставляя листья распевать осанны.

Но когда запахнет тучей с небосклона,

он тревожной веткой барабанит в крышу,

и кричат крестьяне, этот стук заслыша:

«Люди! Привечайте дона Ветрогона!»

Ребячий декабрь

Белый передник напялил декабрь

и принимается наскоро стряпать.

В окнах развел негасимый огонь,

сыплет мукой

на тягучую слякоть.

Щедро кладет ледяной виноград

прямо в стеклянные лужи-подносы

и веселящуюся детвору

праздником, словно сластями,

обносит.

Пар изо рта — будто пар над плитой.

Иней на камне — как соли щепотка.

Жесть водостока под градом шипит,

словно на сильном огне сковородка.

Распятие

Вечные птицы вписаны в вечер

вестью крылатой.

Уксусом жжет пересохшие губы

губка заката.

Я на кресте тишины ненавистной

висну, распятый.

Дым от костра… И я вижу сквозь пламя:

лик материнский заплакан…

С памятью в карты режется память,

память поставлена на кон.

Женщина летом

Твое тело вылеплено из фруктов,

ты персиками пахнешь ночью.

Твой поцелуй проходит через губы к сердцу,

как струя воды, когда чист источник.

Как под дуновеньем ветра клевер на поле,

под лаской твоей дрожит моя кожа.

Ты вся как фруктовая ваза,

она у губ моих с берегом схожа.

Вечерний праздник

Когда бьет шесть часов, даже свет веселеет.

Языками огня он приходит в квартиры,

возвещает он людям явленье господне

в цветении супа и в молчании мира.

Закрывают окна, открывают буфеты,

опрокидывают на скатерть с хлебом корзинку,

и дети, усевшись за стол домашний,

видят кресло отца и крылья на спинке.

Суповая миска служит паром обедню,

ложка будущий сон разливает детям;

и как искренне дети сравнивают с луною

те пол-апельсина, что дают им на третье.

Когда бьет шесть часов, между рамами в окнах

чье-то сердце сияет розовым светом.

Бьет крылами молчанье вкруг свечей неподвижных,

и вещает господь в глубине буфетов.

Тетушка Исолина

Тетя Исолина, яблочный румянец.

Тетя Исолина, стройная, как ель,

моет пол на кухне, и сверкает глянец,

словно хлынул в окна водолей-апрель.

Тетя Исолина, сахарные руки.

Тетя Исолина, сладкий говорок.

Тетя Исолина вся в муке и луке —

значит, нынче будет праздничный пирог.

Нету феи лучше тети Исолины.

Тетушка с рассвета в кухне ворожит:

мастерит компоты или сушит дыни

и слезой похлебку тайно солонит.

Полный таз варенья, молоко в бидоне…

Тетя Исолина, фея детворы.

Помню, как сегодня: теплые ладони,

пахнущие дыней, гладят нам вихры.

Кожаный сундук

В обтянутом кожей сундуке,

под стражей нафталина,

две распашонки брата.

Проеденная крысой древесина.

Фамильное зеркало,

озирающееся лунатическим взглядом.

Мамин бант.

Карты, мудрые, как фолиант,

лоснящиеся сальным лоском.

Рядышком —

яблоко, вылепленное из воска

руками полуслепой прабабушки.

Затхлым запахом стал сундук,

а этот запах — бродячий дух.

Под вечер сгорбленные тени

выскальзывают из зеркала,

рассыпая по комнате дробный топот.

А потом

падают на колени, когда за окном

пастушья звезда осеняет тополь.

Книга

--">