Хорхе Карреры Андраде - Место происхождения

половицы…

Бормотание книги, полусонной и вещей,

замирающим ливнем заливает ресницы.

А свеча все лепечет сокровенное слово,

и сверчок, упоенный партитурой плакучей,

не затихнет, покуда не протиснется снова

сквозь замочную скважину солнечный лучик.

Чудо

Пятидесятница — говорящие страницы,

душистый девичий венок,

клетка с распахнутой дверцей,

откуда выпархивают птицы-слова,

корзинка, на дне которой

притаилось яблоком спелое сердце —

на десерт чьей-то жизни.

Книга, творящая чудо пяти хлебов

перед изумленной толпой;

книга, способная пройти босиком

по волнующемуся морю;

бумажный кораблик,

груженный звездами и песней цикад,

который причалит к чьему-нибудь сердцу.

Книга-ласточка, которая оповестит

о моей весне книжные полки;

гнездо посреди цветущего луга —

скоро из него вылетят птенцы

и защебечут под куполом полдня;

открытое море,

по которому трепетный парус души

влечет корабль моего тела.

У этой книги мои глаза,

мой лоб напоминает очертанья ее морей.

Видите, маловеры?

Вот вам чудо святого Дионисия:^[3]

я держу ее в ладонях —

мою отрубленную голову.

Письмо Франсису Жамму

Толкуя с журавлихой, щеглихой и голубкой,

Франсис,^[4] наверно, нынче ты куришь в небе трубку,

которую, бывало, любили прятать дети,

когда ты отправлялся из дома на рассвете

за раками… И держит создатель удивленный

твое большое сердце, как боровик ядреный,

на ласковой ладони… Скажи, ты так же веришь,

что жизнь щедра, как в доме распахнутые двери?

…Недавно Амарилью я повстречал с кувшином.

Был взгляд ее печальным, но все таким же синим.

А это, слышишь, флейтой пастух балует ранний,

и жизнь — ты прав, дружище, — светлей воды в стакане.

А как у вас с дождями? Пожалуй, сам всевышний

следит, чтоб суховеем в раю не выжгло вишни.

Но, башмаки надевши, ты усмехнулся что-то…

Видать, на небе те же крестьянские заботы.

Хоть изредка пиши мне! Я так заждался вести.

Вон твой почтовый ящик — та птица в поднебесье.

Стенной шкаф

Как состарился шкаф в отчем доме моем!

Покосился косяк. И скрипучие двери

древоточцем просверлены в каждом углу,

словно дробью стреляли в упор по фанере.

Недовольно ворчит он сквозь старческий сон

на детишек, в игре расшалившихся рядом.

Он не помнит, как пахнет варенье из груш

и как сам он по праздникам пах виноградом.

Нынче пусто на полках. И только когда

канарейка зайдется лирической трелью,

просыпается прошлое в нем, шевелясь

и вздыхая во мгле за облупленной дверью.

В этот час вспоминает он всем существом —

от резного карниза до нижней задвижки, —

как вникали за старым сосновым столом

мы с сестрой по слогам в содержание книжки.

И потом, цепенея под взглядом свечи,

он припомнит то утро, когда удивленно

улетела душа ее в это окно

на звезду, где влюбленную ищет влюбленный.

Плохое настроение

Чистое небо взявши в кавычки,

трубы на крышах ведут перекличку.

Тянут своими черными горлами

арию отчего крова над городом,

в сопровожденье ножа и шумовки,

пенья сверчка и шипенья духовки,

жалобы двери, взвизгнувшей жалко,

скрипа протертого кресла-качалки.

Черные жерла оцепенели:

держат небесную синь на прицеле.

Залпы клубятся над черепицей:

трубы беззвучно стреляют по птицам.

Трубы печные, в тучи взлетите!

Что вам земля, человечья обитель!

Души поэтов тоже как печи,

только поют они по-человечьи.

Видите —

слово сажей ложится

на белизну непочатой страницы.

Ветреный ветер

Говорить как листья языком зеленым,

подражая птице, а не книжке квелой,

обучает ветер, старикан веселый,

прозванный в деревне доном --">