Хорхе Карреры Андраде - Место происхождения

ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ Место происхождения

С испанского^[1]*

Гроза

На круп холма

луч, небесный кузнец,

ставит печать клейма.

С самой высокой точки

катит гром

полную бочку.

Подпоясывается

семицветным кушаком

небо после дождя.

Деревня

Остов дилижанса утонул в бурьяне.

Даже на закате вишня пахнет ранью.

Клонит бор сосновый в сон на косогоре.

Сладко вязнет слово в чинном разговоре.

Кумовья толкуют, сидя на приступке:

вспыхивают дружно глиняные трубки.

А лощина, словно в золотой затоке,

утопает в грусти, в звездах и осоке.

Пес лизнул в ладони… Никуда не деться —

здесь впадает сердце в забытье и в детство.

Ослик колокольцем звякнул, как бывало.

На душе светильня мягко замерцала.

Словно сын заблудший, я вхожу в деревню,

прикасаясь сердцем к шелесту деревьев.

Сколько раз под этой позабытой ивой

голубое небо я вдыхал, счастливый…

Прячут птичий щебет голубые травы,

а тревожный запах травяной державы

стискивает горло… Шаг — и задохнусь…

Детская влюбленность, зори и закаты,

ослик с колокольцем и щенок мохнатый,

в светлую обитель снова к вам прошусь.

Философия дыма

Под книжной обложкой розарий таится:

цветут за высокой оградой страницы,

но тронешь калитку — она отворится.

А роза над плесом — бокал из рубина,

где запах свернулся упругой пружиной,

готовый пролиться на след лебединый.

Огонь же — душа или самосожженье

звезды, посвященной огнем в голошенье

сердец, потерпевших ночное крушенье.

Пусть книга крылата, да коротки крылья:

закрыли страницу — и книгу забыли,

отдав на съедение моли и пыли.

Пусть розы бокал разобьется о ветер,

но дымное пламя, задутое смертью,

уходит на небо, как мертвые дети.

Зажжем нашу муку огнем негасимым!

Быть может, затем наши дни и даны нам,

чтоб в небе растаять задумчивым дымом.

Дверь, распахнутая в деревья

Летний сад разморило. Млеет воздух медовый.

Ливень листьев нахлынул на плетень по соседству.

И зажившую память оцарапала снова

перепелка, взлетая из-под дерева в детство.

Это все уже было. И тропа у ограды,

и зыбучая заводь этой зелени мглистой.

Кто же шепчет сегодня в чаще старого сада

слово, чувственной дрожью охватившее листья?

Это все уже было. Дверь открыта в деревья.

И твой голос над книгой замирает и льется…

И такая разверзлась тишина над деревней,

что пронзительно слышен каждый всплеск из колодца.

Подруги прогулки

Хорошие подруги — ивы

в часы прогулки одинокой:

грустят, трепещут, вспоминают, —

так души ждут удара рока.

Воды задумчиво касаясь,

едва, как тени, зеленеют,

и сердце падающей птицей

щемит в полете и слабеет.

Их шелест — шелест ног и шелка,

вода не только сну внимает,

их клонит долу тень Биона,^[2]

и флейту снова вспоминают.

Печальный запах ветру дарят,

а жизни — привкус буколический;

в зеленое молчанье прячут

далекий шум речей лирических.

И так нас ивы убеждают

в час одинокого гулянья,

что сладко, радостно и больно

дать сердце ветру в обладанье.

Ночное пенье

В час, когда запирают все засовы в селенье

и лишь племя кошачье рыщет в клетях по-лисьи,

затевается в доме поминальное пенье,

и осеннее сердце сыплет мертвые листья.

Голосами ушедших тихо шепчутся вещи;

под шагами усопших голосят --">