(Леди Феникс) - В простуженном аду (СИ)

квартира, радостно собирающийся в летний лагерь Сашка, отдел, что уже завтра будет жить привычной и немного иной жизнью; несколько тающих в близких сумерках крестов на знакомом кладбище.

Самолет набирает высоту.

Ира, откидываясь на спинку кресла, впервые за целую вечность засыпает легко и спокойно.

Как смертельно больной в свою последнюю светлую ночь.

— Зимина где? — раздраженно цедит сквозь зубы Ткачев, нервно комкая в непослушно-трясущихся пальцах лист бумаги с неверно выведенным стандартным набором гладких канцеляризмов.

— Ее не будет, — холодный взгляд предательски соскальзывает в сторону, на серую полированность тяжелой двери, на которой почему-то нет привычно-неизменно-знакомой таблички.

— Вот как? — тон непроизвольно искрит издевательским недоумением, так что у самого сводит скулы. — Заболели что ль? — в последний момент с недовольным выдохом стирая рвущееся с губ язвительное "Ее Величество".

— Нет, — Климов упрямо не-смотрит на него, затем резко распахивает дверь, вталкивая в святая святых, и Ткачева невольно передергивает от того, как даже без нее здесь ее много: в чуть уловимом, но не выветривающемся аромате сладковато-горчащих духов, запах которых ему померещился даже сегодня утром у себя дома; в электрическом чайнике и расписных кружках на маленьком столике; в разноцветье конфетных оберток в большой тарелке; в бумажной яркости какого-то легкомысленного романчика, виднеющегося среди разрозненного вороха рабочих бумаг.

— Че происходит, мать вашу? — взрывается непониманием Паша, нарочито-громко выдвигая стул и неосознанно сжимая руки — у него, кажется, стихийно развивается аллергия на отвратительно-постоянные тайны.

— Я... точнее, мы с Леной... и сами ничего толком не поняли, — Климов морщится чуть заметно, хмурое и без того лицо накрывает тяжелая тень. — В общем, ее не будет последние... очень долго не будет.

Ее не будет.

Не будет Зиминой — так же нелепо, как вдруг сошедшая с орбиты Земля, как внезапно погасшее солнце, как высохший Мировой океан — больной бред из разряда фантастики.

— И еще, — мимолетно-небрежно — по смятой бумаге в его руке, — Зимина запретила кого-то увольнять или не по графику отправлять в отпуск. До ее возвращения.

Возвращения.

Противно-скребущее по нервам слово оседает колко-ледяными мурашками — Ткачев и сам не знает, что было бы страшнее: что она все-таки вернется или что не вернется уже никогда.

Паша невидящим взглядом застывает на сине-воздушной ткани тонкого легкомысленного шарфа в приоткрытой дверце темного полированного шкафа.

Виски наливаются уже привычной ноющей болью.

Трусливая дрянь.

Нажраться в хлам сегодня почему-то тянет сильнее обычного.

========== 3. На линии огня ==========

На линии огня

Пустые города,

В которых никогда

Ты раньше не бывала. ©

Это не город N, не один из населенных пунктов, затерянных на карте, — линия фронта, театр боевых действий, филиал земного ада, декорации для жуткого фильма про Постапокалипсис.

Взгляду не за что зацепиться: свинцово-тяжелая серость, поблекше-грязная белизна, сине-предгрозовая хмарь — улицы, здания, низко нависшее небо, резкие пятна камуфляжей, отглаженно-белые рубашки и вычищенно-черные костюмы цепко осматривающихся вокруг ФСБшников.

И кровь. Ее здесь даже не пытаются замыть: со стеклянности разбитых витрин, с аккуратно-шахматных тротуарных плит, со ступеней лестниц — администрация, похоже, отчаянно жмется на выезды поливальных машин.

Тишина здесь такая, что закладывает уши: ни раздраженных гудков нетерпеливо сигналящих машин — люди предпочитают в последнее время передвигаться пешком — выше шанс уцелеть, оказавшись в ненужное время в ненужном месте. В ближайшем парке не слышно нетерпеливой переклички детских голосов и ломающихся подростковых басков — кто даст гарантию, что его не коснется очередная показательно-устрашающая мера со стороны одуревших от крови ублюдков? Молчат закрытые кафе и рестораны с затихшей ненавязчивой музыкой; молчат полупустые автобусы и маршрутки, чаще всего не заполненные и на треть; и власти, обязанные

--">