(Леди Феникс) - И вспыхнет лед (СИ)

стука; смотрит, как Вика запылившиеся залежи документов педантично раскладывает ровными стопками, и отчаянно не понимает. Совсем ничего.

Каштанова бумажный ворох заталкивает в сейф; оглядывает опустевшй стол с коробкой, набитой какими-то мелочами, — сколотый край кофейной чашки щерится фарфоровой выбоинкой. И только потом:

— Шмелев, вы что-то хотели?

И это сдержанно-холодное "вы" обдает с ног до головы ледяным душем — продрогшие демоны испуганно ежатся и пытаются подпалить костер вспыхнувшим раздражением.

Трезвеет.

Его почти-родной Вики больше нет — надменная сука Виктория Михайловна смотрит с нетерпеливой прохладой в дождливо-зеленых. Ждет.

— Хотел. Узнать хотел, какого хрена происходит, вот что.

— А что происходит?

Действительно, блин.

— То есть на звонки отвечать уже необязательно?

Вика молчит, только в ее дождливых ноябрьский ветер полощет колючее раздражение — преждевременная осень вымораживает остаточное тепло.

— Хотя бы нормально что-то объяснить можно было?

— А что объяснять? Поиграли и хватит.

Промерзшим демонам в подреберье становится отчаянно душно и тесно.

— То есть для тебя это была игра?

— А для тебя нет?

1:1, господа. Только не по уровню боли.

Трясущихся демонов выбрасывает под ноябрьский дождь, а не затушенный костер под ребрами выжигает до основания.

Больно же, ну.

Шмелев целую бесконечность смотрит на колючий ноябрь в глазах напротив — и не знает, чего хочет больше, убить ее на месте или поцеловать.

Демонов под контрастным душем отчаянно лихорадит.

Молча выходит из кабинета. И из себя.

— Куницын, тормозни.

Шмелев ловит друга у бортика, испещеренного рекламными баннерами; выглядит загнанным и разбитым в хлам.

— Торопишься?

— Да нет вроде, а че такое?

Влад из-под приподнятого шлема смотрит вопросительно — какого с тобой творится, Шмель? — но неуместные вопросы осмотрительно оставляет при себе.

— Можешь меня погонять немного? А то я чего-то сегодня…

— Я заметил, — роняет с усмешкой Куницын; пропускает лезвием вспарывающий холодный взгляд. — Ладно, пошли.

Из десяти заброшенных Шмелев предсказуемо пропускает больше чем половину; недоумевающие взгляды друга проходят сквозь — да что такое с тобой?

Виктория Михайловна, вот что такое со мной. Точнее, совсем не со мной, в том-то и дело.

Взрезанный лед под коньками расходится крошевом; в душе, по ощущениям, — то же самое.

Зачем так больно-то, а?

Несказанные слова смывает ноябрьским дождем.

Ключ в замочной скважине прокручивается волчком; пальцы дрожат.

Вика долго стоит в пустом коридоре, потом медленно разворачивается в противоположную от выхода сторону.

На трибунах пробирающе-холодно; тусклый свет ламп под сводами арены дробится о зеркальную гладь асимметричными пятнами.

Снежная Королева обещала Каю коньки и весь мир в придачу; Вика не Снежная, и все, что может дать своему Каю, — раздробленные осколки льда вместо сердца.

Боль Мировым океаном захлестывает впадины ребер.

Мимо кирпичной мозаики стен гуляет сквозняк и послерабочая тишина; Вика плотнее кутается в тонкий пиджак, прощальным взглядом окидывает ряд дверей — тренерская, медпункт...

Зачем-то толкает дверь раздевалки.

— А вы, простите, кто?

— Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор клуба "Медведи".

В уголках глаз предательски закипает Баренцево море; спазм стягивает горло удавкой.

— Виктория Михайловна, вообще-то это мужская раздевалка, — бьет насмешкой куда-то в солнечное сплетение.

— Не волнуйтесь, Шмелев, я уже ухожу.

Пальцы на дверной ручке сжаты тисками, но подло дрожат; и только голос — чистый лед, такой же ровный и безупречно-холодный — не порезаться бы.

— Сбегаете, Виктория Михайловна? Очень по-взрослому.

Шмелев стоит за ее спиной, дышит насмешливо-едким

--">