(Леди Феникс) - И вспыхнет лед (СИ)

раздражением и отчужденностью — между ними критические несколько миллиметров и пропасть размером в Марианскую впадину.

— Чего ты хочешь, Шмелев?

И это ее растерянное "Шмелев" током расходится по позвонкам — она никогда не называла его по имени, а по фамилии только — раздраженно, насмешливо, строго или тепло. А сейчас в ее голосе — тонны заиндевевшей усталости и потерянность битым стеклом.

Врезается куда-то в область застывшего сердца.

— Господи, Вик, какого хрена ты со мной вытворяешь?

У нее плечи дрожат как под переменным током, на щеках румянец расцветает пятнами — на Шмелеве из всей одежды только полотенце на бедрах, а на лице больше чем явственно: он хочет никуда ее не отпускать. И просто — хочет.

— Подож...

Просто целует.

Единственно связная чтотытворишь мысль камнем уходит на дно — только круги по воде.

Бесы глотают морскую соль и кверху брюхом всплывают — больше не больно.

Пиджак алым всполохом маячит где-то в углу; блузка на пол спархивает белым флагом — безоговорочная капитуляция.

У Вики следы мертвой хватки на запястьях обручем, а на плечах и шее красноватые пятна вспышками; у Шмелева по спине дорожки царапин рваным штрих-кодом и воздуха не хватает критически.

Если бы он только мог — он вытрахал бы из нее всю свою ненужную-никому-нахер любовь вперемешку с ненавистью; но он может только выбивать из нее стоны сдавленно-приглушенные и глухое отчаяние — одно на двоих.

— Если бы я мог, я бы тебя ненавидел.

— Если бы я могла, я бы позволила себе любить.

— И что теперь?

Вика смотрит подчеркнуто мимо; непослушными пальцами дергает последнюю пуговицу. И только потом — глаза в глаза.

В ее дождливых стылый ноябрь сменяется майскими ливнями, только горечь все та же — льдисто-осенняя.

Молча кончиками пальцев чертит ломаную траекторию по его щеке; отстраняется рывком, тянет с пола собравший пыли пиджак.

Выходит из его жизни, бесшумно прикрывая дверь.

У Шмелева в венах коньяк разбавлен отчаяньем; букет в руках топорщится полураспустившимися бутонами, а стрелки на часах зашкаливают не хуже, чем на спидометре такси.

Безнадежное "Вик, открой", "надо поговорить" и "я никуда уйду" поглощает безмолвие; Кузьма спиной упирается в шершавую обивку двери и пытается дышать.

— Я же люблю тебя, Вик.

Мертвая тишина.

Вика по другую сторону двери бессильно сползает на пол, отчаянно закусывает пальцы и больше всего боится плюнуть на все, распахнуть эту чертову дверь, и…

Дрожит.

Шмелев уходит, когда на небе зажигаются первые звезды, а последняя надежда гаснет оплывшей свечкой.

За упокой. Чувствам и совсем немного — вам.

Когда в четыре утра Вика выходит на лестничную клетку с чемоданом, единственное, что остается памяткой безнадежности, — успевший поникнуть букет с небрежно скомканной бумажкой внутри.

Потерявший управление чемодан, шкрябая колесиками потертую плитку, по инерции катится куда-то вниз — совсем как вся Викина жизнь. На смятом клочке лишь короткое:

"Спасибо за вино и рассветы".

========== Августовские звезды и неудачные попытки к бегству ==========

Наверно это и есть любовь —

Когда дороги ведут к тебе. ©

А небо, как ни странно, не рушится.

Рушится что-то другое — страшнее, больнее, в хлам. Что-то, что ноет до сих пор в области сердца и дыхание останавливает, когда:

— Да, жаль, что Каштанова уволилась, походу, клуб опять окажется в полной... — долетает откуда-то из угла раздевалки перед очередной тренировкой.

У Шмелева перед глазами майский дождь и алые всполохи, а беспокойные бесы на пороховых бочках чиркают спичками.

— Да вы достали уже со своей Каштанкой! — Взрывается. — Потрещать, что ли, больше не о чем?

Выкатывается в коридор, громко хлопая дверью, — грохот скрадывает чье-то недоуменное "Шмель, ты чего?" и накатившую боль.

Надолго ли?

А небо, как ни странно, не рушится.

Может потому что Вика (ей же не привыкать, правда ведь?)

--">