Владимир Владимирович Набоков - Дедушка

как тяжелеет плод… Когда от зноя

земля горит и трескается, — так же

у нас ладони трескаются, сударь!

А дождь пойдет — мы слушаем тревожно —

и молим про себя: "шум, свежий шум,

не перейди в постукиванье града!.."

И если этот прыгающий стук

об наши подоконники раздастся, —

тогда, тогда мы затыкаем уши,

лицо в подушки прячем, — словно трусы

при перестрелке дальней! Да — немало

у нас тревог… Недавно вот — на груше

червь завелся — большущий, в бородавках,

зеленый черт! А то — холодной сыпью

тля облепит молоденькую ветвь…

Вот и крутись!

ПРОХОЖИЙ:

                     Зато какая гордость

для вас, какая радость, — получать

румяное, душистое спасибо

деревьев ваших!

ЖЕНА:

                         Дедушка — вот тоже —

прилежно ждет каких-то откровений,

прикладывая ухо то к коре,

то к лепестку… Мне кажется, — он верит,

что души мертвых в лилиях, в черешнях

потом живут.

ПРОХОЖИЙ:

                   Не прочь я был бы с ним

потолковать… люблю я этих нежных

юродивых…

ЖЕНА:

                Как погляжу на вас —

мне ваших лет не высчитать. Как будто

не молоды, а вместе с тем… не знаю…

ПРОХОЖИЙ:

А ну прикиньте, угадайте.

МУЖ:

                                        Мирно

вы прожили, должно быть. Ни морщинки

на вашем лбу…

ПРОХОЖИЙ:

                        Какое — мирно!

(Смеется.)

                                                Если б

все записать… Подчас я сам не верю

в свое былое! От него пьянею,

как вот — от вашего вина. Я пил

из чаши жизни залпами такими,

такими… Ну и смерть порой толкала

под локоть… Вот, — хотите вы послушать

рассказ о том, как летом, в девяносто

втором году, в Лионе, господин

де Мэриваль, — аристократ, изменник,

и прочее, и прочее — спасен был

у самой гильотины?

ЖЕНА:

                             Расскажите,

мы слушаем…

ПРОХОЖИЙ:

                    Мне было двадцать лет

в тот буйный год. Громами Трибунала

я к смерти был приговорен, — за то ли,

что пудрил волосы{2}, иль за приставку

пред именем моим, — не знаю: мало ль,

за что тогда казнили… В тот же вечер

на эшафот я должен был явиться, —

при факелах… Палач был, кстати, ловкий,

старательный: художник, — не палач.

Он своему парижскому кузену

все подражал, — великому Самсону{3}:

такую же тележку он завел

и головы отхваченные — так же

раскачивал, за волосы подняв…

Вот он меня повез. Уже стемнело,

вдоль черных улиц зажигались окна

и фонари. Спиною к ветру сидя

в тележке тряской и держась за грядки

застывшими руками — думал я, —

о чем? — да все о пустяках каких-то, —

о том, что вот — платка не взял с собою,

о том, что спутник мой — палач — похож

на лекаря почтенного… Недолго

мы ехали. Последний поворот —

и распахнулась площадь, посредине

зловеще озаренная… И вот,

когда палач, с какой-то виноватой

учтивостью, помог мне слезть с тележки —

и понял я, что кончен, кончен путь,

тогда-то страх схватил меня под горло…

И сумрачное уханье толпы, —

глумящейся, быть может, (я не слышал), —

движенье конских крупов, копья, ветер,

чад факелов пылающих — все это

как сон пошло, и я одно лишь видел,

одно: там, там, высоко в черном небе,

стальным крылом косой тяжелый нож

меж двух столбов висел, упасть готовый,

и лезвие, летучий блеск ловя,

уже как будто вспыхивало кровью!

И на помост, под гул толпы далекой,

я стал всходить — и каждая ступень

по-разному скрипела. Молча сняли

с меня камзол и ворот до лопаток

разрезали… Доска была, — что мост

взведенный: к ней — я знал — меня привяжут,

опустят мост, со стуком вниз качнусь,

между столбов ошейник --">