Владимир Владимирович Набоков - Дедушка

деревянный

меня захлопнет, — и тогда, тогда-то

смерть, с грохотом мгновенным, ухнет сверху!

И вот не мог я проглотить слюну,

предчувствием ломило мне затылок,

в висках гремело, разрывалась грудь

от трепета и топота тугого, —

но, кажется, я с виду был спокоен…

ЖЕНА:

О, я кричала бы, рвалась бы, — криком

пощады я добилась бы… Но как же,

но как же вы спаслись?

ПРОХОЖИЙ:

                                  Случилось чудо…

Стоял я, значит, на помосте, рук

еще мне не закручивали. Ветер

мне плечи леденил… Палач веревку

какую-то распутывал. Вдруг — крик:

"Пожар!" — и в тот же миг всплеснуло пламя

из-за перил, и в тот же миг шатались

мы с палачом, боролись на краю

площадки… Треск, — в лицо пахнуло жаром,

рука, меня хватавшая, разжалась, —

куда-то падал я, кого-то сшиб,

нырнул, скользнул в потоки дыма, в бурю

дыбящихся коней, людей бегущих, —

"Пожар! пожар!" — все тот же бился крик,

захлебывающийся и блаженный!

А я уже был далеко! Лишь раз

я оглянулся на бегу и видел —

как в черный свод клубился дым багровый,

как запылали самые столбы

и рухнул нож, огнем освобожденный!

ЖЕНА:

Вот ужасы!..

МУЖ:

                 Да! Тот, кто смерть увидел,

уж не забудет… Помню, как-то воры

в сад забрались. Ночь, темень, жутко… Снял я

ружье с крюка…

ПРОХОЖИЙ:

(задумчиво перебивает)

                        Так спасся, — и сразу

как бы прозрел: я прежде был рассеян,

и угловат, и равнодушен… Жизни,

цветных пылинок жизни нашей милой

я не ценил — но, увидав так близко

те два столба, те узкие ворота

в небытие, те отблески, тот сумрак…

И Францию под свист морского ветра

покинул я, и Франции чуждался,

пока над ней холодный Робеспьер

зеленоватым призраком маячил, —

пока в огонь шли пыльные полки

за серый взгляд и челку Корсиканца{4}…

Но нелегко жилось мне на чужбине:

я в Лондоне угрюмом и сыром

преподавал науку поединка.

В России жил, играл на скрипке в доме

у варвара роскошного… Затем

по Турции, по Греции скитался.

В Италии прекрасной голодал.

Видов видал немало. Был матросом,

был поваром, цирюльником, портным —

и попросту — бродягой… Все же ныне

благодарю я Бога ежечасно

за трудности, изведанные мной, —

за шорохи колосьев придорожных,

за шорохи и теплое дыханье

всех душ людских, прошедших близ меня…

МУЖ:

Всех, сударь, всех? Но вы забыли душу

того лихого мастера, с которым

вы встретились, тогда — на эшафоте…

ПРОХОЖИЙ:

Нет, не забыл. Через него-то мир

открылся мне. Он был ключом, — невольно…

МУЖ:

Нет, — не пойму…

(Встает.)

                         До ужина работу

мне кончить надо… Ужин наш — нехитрый…

Но может быть…

ПРОХОЖИЙ:

                        Что ж — я не прочь…

МУЖ:

                                                     Вот ладно!

Уходит.

ПРОХОЖИЙ:

Простите болтуна… Боюсь — докучен

был мой рассказ…

ЖЕНА:

                          Да что вы, сударь, что вы…

ПРОХОЖИЙ:

Никак, вы детский чепчик шьете?..

ЖЕНА:

(смеется)

                                                   Да.

Он к рождеству, пожалуй, пригодится…

ПРОХОЖИЙ:

Как хорошо…

ЖЕНА:

                  А вот другой младенец…

вон там, в саду…

ПРОХОЖИЙ:

(смотрит в окно)

                        А, — дедушка… Прекрасный

старик… Весь серебрится он на солнце.

Прекрасный… И мечтательное что-то

в его движеньях есть. Он пропускает

сквозь пальцы стебель лилии — нагнувшись

над цветником, — лишь гладит, не --">