Гелий Трофимович Рябов - Мертвые мухи зла

Он начал дремать под однообразно усыпляющий говор попутчиков и перестук колес, как вдруг почувствовал, что кто-то трогает за плечо. Едва не вскрикнул, но сдержался, вглядываясь в нарочито безразличные лица «контры». Молчал — интуиция подсказывала, что в таком «контакте» проигрывает тот, кто первым задает вопрос. Офицер хмурился, но вдруг едва заметная улыбка тронула его губы.

— Вот, смотрю и глазам своим не верю — да неужто матрос второй статьи Ильюхин предо мною? Сейчас подошел, вгляделся — в самом деле… Ты, братец, какими судьбами?

И мгновенно проклял Ильюхин: себя — за безмозглость, начальников поучили бы вовремя — и этого старого-нового знакомца, старшего лейтенанта с «Дианы», командира БЧ-2.

— Здравия желаю, — сказал, привстав. — Надо же… Бежите?

— А ты? — Глаза Баскакова сузились нехорошо, лицо напряглось.

— А что я… — протянул. — Вот еду в Екатеринбург, там, говорят, все еще требуются на заводах рабочие руки. А то и в Нижний Тагил подамся, на родину. Гвозди подметать… А вы убегаете. Так?

— Мы тоже в Екатеринбург, Ильюхин. А бегают только трусы, ты разве не знаешь этого?

— Значит, свидимся, коли Бог даст, — сказал Ильюхин, прикрывая веки.

— Это ты прав, — отозвался Баскаков и отошел. Но Ильюхин понял, что разговор не последний…

Целую ночь напролет он вспоминал свой родной город и дом на Горнозаводской улице, кривой и глиняной, невнятной какой-то: грязь, рытвины да ухабы. А вдалеке — Лысая гора с редким сосновым лесом и кладбище у подножья с чугунными и деревянными крестами — у кого уж какой. Скудно жили заводские и умирали скудно, сиротские похороны всегда обозначались женскими безумными криками и воем звериным, гроб несли до кладбища на поднятых руках — в знак уважения, должно быть… А потом пили до одури и блевали, рассказывали друг другу ерунду бессмысленную, а о покойнике никто и не вспоминал, разве что батюшка остановит пьяные крики и велит прочитать заупокойную, а то и Вечную память спеть, помянуть, значит…

И дом свой — на три маленьких окошка с мутными стеклами, и крытый хворостом двор с собачьей будкой, и давнего отцовского пса Ярилу — не то лайку, не то что… И мать — ее помнил старой и сморщенной, с неслышным голосом и печальным взглядом светлых бесцветных глаз. Глупая была жизнь, никакая, и не призовись он в пятнадцатом на фронт, — так бы и пропал под воротами или забором, как все пропадали, не зная как, да и не умея выбраться из трясины скотского бытия.

Но городок свой любил — за удивительный вид с Лысой, за дворец с колоннами, тихие домики и старенький литейный заводик у озера — еще первых Демидовых. Тихо было и благостно; если бы не портили эту благодать пьяные вопли и драки — то прямо рай земной.

…Кто-то тронул за плечо, голос внятный, слова — приказ:

— Ильюхин… Ты иди теперь в тамбур, там и поговорим.

Глаза не открыл, и так понятно: это второе благородие, лейтенант Острожский. Ладно. Контакт? Есть контакт! Щас сделаем в лучшем виде!

Прошел в тамбур, вагон спал непробудно, воняло, как в сортире привокзальном, сказать бы гальюне — да нельзя, оный чистили и славно старались, никаких ароматов вахтенные офицеры не терпели. Баскаков и второй, Острожский, уже ждали, ежась от пронизывающего холода.

— Вот что, братец… — начал осторожно Баскаков, — ты нам запомнился матросом исправным… Я надеюсь — с красными христопродавцами, что на бунт и измену замыслили, — ты никак?

— Никак, — отозвался хмуро. — Что надо-то, вы проворнее, а то время нынче гиблое.

— В свое время, в свое время, — радостно ввязался Острожский. Голос, вернее, голосок у него был препротивный, высокий, как у бабы, Ильюхин такие голоса не терпел с детства. Однако служба обязывала, и Ильюхин себя не выдал.

— Узнаешь, не торопись, — продолжал Баскаков. — Ты вот что… На завод тебе не надобно. Там платят овсом да махоркой, не проживешь. Тебе надо в охрану поступить… — Смерил пронизывающим взглядом с головы до пят, потом прострелил насквозь и, видимо, оставшись доволен, закончил: — Всех и дел-то… Ты человек военный, с оружием дело имел — возьмут за милую душу. Тем более что ты — заводский, — офицер сделал «родное» ударение, на втором слоге. — А как поступишь — так и послужишь. Понял?

— Нет, — пустым голосом сказал Ильюхин. Заинтересованность могла бы их насторожить, оттолкнуть. — В какую охрану и кому служить?

— А ты кому служил? — тихо спросил молодой. — Вот --">