Татьяна Лассунская-Наркович - Парфетки и мовешки

Татьяна Лассунская-Наркович Парфетки и мовешки Повесть из институтской жизни

Глава I Медамочки, она дерется!

— Ее сиятельство княгиня Чапская просит пожаловать, — торжественно произнес важный институтский швейцар, широко распахивая двери в маленькую приемную начальницы.

— «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его», — прошептала нянюшка Викентьевна и поспешно взяла за руку свою питомицу, чернобровую, смуглолицую Ганю Савченко.

Девочка робко прижалась к своей нянюшке, и обе не без страха переступили порог приемной.

— Approchez-vous, mon enfant ^[1], — услышала Ганя слова, произнесенные на непонятном ей языке, и как вкопанная остановилась, крепко ухватившись за руку Викентьевны и с любопытством вглядываясь в пухлое лицо начальницы.

— Подойди ближе, — уже по-русски проговорила та, не без удивления рассматривая своих посетительниц.

Викентьевна, успевшая проникнуться особым уважением к княжескому титулу начальницы, отвесила низкий поклон и слегка подтолкнула к ней Ганю.

«А и хорошее здесь, видно, житье… Ишь как она, голубушка моя, с казенных-то хлебов распухла, — подумала няня о начальнице, — авось и Ганюшку мою голодом не заморят».

— Как твоя фамилия? — холодно обратилась maman ^[2] к оторопевшей девочке.

— Савченко, — робко проговорила Ганя.

— А-а… — протянула начальница, как бы вспоминая что-то.

— Так точно, Савченко фамилия моей барышни, — неожиданно вмешалась в разговор Викентьевна: от нее не ускользнуло смущение Гани, и она поспешила ей на помощь.

Княгиня недовольно покосилась в сторону «прислуги» и снова обратилась к девочке:

— От чего тебя не привез в институт кто-либо из родных?

— Папа на маневрах, а больше некому.

— Сиротка наша Ганюшка-то по матери будет, — ввернула свое объяснение Викентьевна.

— Какое странное имя — Ганя, — в недоумении протянула maman.

— Анною крестили-то… В честь покойной, значит, нашей барыни, — проговорила Викентьевна, не замечая брезгливой гримасы, вновь скользнувшей по лицу княгини: начальница была возмущена словоохотливостью нянюшки, поведение которой казалось ей непочтительным и даже фамильярным.

Но Викентьевна в простоте своей доброй, любящей души и не подозревала о неприятном впечатлении, которое она невольно производила на княгиню. Она была исполнена желания расположить начальницу к своей ненаглядной Ганюшке и потому дрогнувшим от волнения голосом продолжала:

— Души не чаяла покойница в дочке… И то сказать: единственное дитя… Как не любить-то было, не баловать… И не думал никто, что приведет Господь Ганюшку в чужих людях воспитать… А что поделаешь-то?… Как и воспитать-то отцу дитя без матери?… Сам-то день-деньской на службе, почитай и домой-то не заглядывает… А дитя-то растет… Уму-разуму учить пора… Еще Бога надо благодарить, что дядюшка-то нашей покойницы устроил Ганюшку сюда, в благородное, значит, заведение… Авось Бог-то даст, и хорошо ей здесь будет… Да и вы, матушка княгинюшка, не оставьте сироту своей ласкою, вас Господь за это вознаградит, — со слезами закончила Викентьевна и снова отвесила глубокий поклон.

— Хорошо, хорошо, моя милая, — устало проговорила maman, которую утомил этот разговор, и она с нетерпением поглядывала на дверь, как бы поджидая кого-то.

На пороге показалась приземистая старуха в форменном синем платье, с большим чепцом на седой голове.

— М-lle ^[3] Струкова! — обратилась к ней начальница: — Отведите, пожалуйста, Савченко в класс. Ну а вы, моя милая, можете теперь возвратиться домой, — кивнула она в сторону Викентьевны, давая той понять, что ей следует немедленно удалиться.

Викентьевна поняла и это движение, и то, что с этой минуты не нужна она будет своей любимице так, как была нужна долгие годы, когда заменяла ей родную мать. И словно что-то надорвалось в ее любящем сердце, от которого отнимали самое дорогое, что было на свете у этой простой, доброй женщины. И слезы, --">