Денис Александрович Грачёв - Воронеж

кто-то закрасил тяжёлыми масляными красками, а потом, жестокий, привесил сюда странные металлические конструкции, обломки зеркал. Не мог понять теперешнего рисунка Яков, а только точно знал, что спасёт и прояснит всё лишь свет белый – Воронеж.

А на свет белый никто, кроме охотников, не попадает. Но где эти охотники, как их сыскать – об этом могла знать только шантрапа первоярусная. Успел он в своё время познакомиться с ней, а потому и раздумывать Яков не стал – решил идти на первый ярус. Зашёл домой только на всякий случай.

– Ты чего? – спросил дядя Сеня.

– Пошел свет белый глядеть, – ответил Яшка и положил в карман большой охотничий нож.

– Ну-ну… Мясо кушать будешь?

– Дай-ка я тебя обниму, дядя Сеня, – и прижал к себе его худое тело.

– Ну ты чё, чё ты? Выпил, что ли?

– Пока.

Яков вышел в коридор. Лампы светили успокоенно и ласково. Мягкий керосинный дух плавал в воздухе. Далеко, словно сквозь вату, доносился звук аккордеона. Корявая мелодия рвала ухо. Поблизости жарили мясо: слышалось шипенье сковородки, но запаха не чувствовалось – керосин забивал всё. Кричал ребенок – неестественно громким голосом – орал так, от нечего делать.

Яков гулко чихнул и пошел от этих запахов, звуков, хлопнул дверью лифта. Лифт со скрипом пополз вверх, к первому ярусу.

…Первым он увидел Мизгиря. Мизгирь, подросток лет шестнадцати, весь красный от мясистых прыщей, с тяжёлым тупым взглядом, медленно засунул руку в карман за ножом, но Яков опередил его – лягнул ногой под дых, и когда тот согнулся, ударил ещё раз – в лицо. Кровь тёмными струйками засочилась из носа Мизгиря, стала капать на рубаху, застывать тёмными кружочками на её светлом полотне.

– Я пришел с миром, Мизгирь, – зло сказал Яков. – С миром, – повторил он. – Как мне найти охотников?

– Чё?

– Охотников как найти?

– Я откуда знаю? – огрызнулся Мизгирь, но по голосу чувствовалось – не злится. – К Ерёме в сто сорок седьмую зайди.

– Не обижайся. Жизнь такая, – уже мягче сказал Яков и пошел по узкому коридору. Квартиры, как и везде, были похожи на ячейки в улье – одна к одной. На грязных тряпках, едва до половины закрывающих вход, дешёвой краской намалёваны номера.

– Тебе чего от охотников надо? – это прямо из-под носа Якова из квартиры вышел мужик. Росту огромного, сам здоровый, башкой под потолок упирается, бородища вокруг лица серая от пыли, грязнущая, а лицо хитрое-хитрое и словно бы улыбается: искорки в глазах бегают, и нет в них ничего злого. Словом, ладное лицо. Яков и нож не стал в кармане нашаривать…

– Если с охотниками наверх – ни-ни! Проверка паспортов при входе-выходе, на капэпэ охрана десять человек – сверху донизу… Ни-ни!

– Как же мне без света белого можно, Еремей? Ведь подохну ж я здесь! Ты видишь эти страшные стены, Еремей?

Когда-то в молодости увидел Еремей сон и пережил во сне великую любовь. Любил он там девушку, которую видел как-то раз случайно и никогда больше не вспоминал. Та девушка из сна писала ему из Воронежа удивительно нежные и чистые письма. Не помнил Еремей, о чём они были, но осталось в душе радостное и восторженное ощущение счастья, весёлости душевной. Встал Еремей с постели совсем не тем, кем лёг на неё восемь часов назад. Говорил он сам, что с тех пор тоска свила в душе его липкое и надёжное гнездо своё и год от года всё жирела, а сон тот не возвращался. Хитрющая тоска насылала временами другие сны про любовь, но что они значили по сравнению с тем, первым? Сразу же забывались, да Еремей и сам гнал их подальше, чтобы не замутить своего далёкого счастья. Нельзя сказать, чтобы он перестал материться или отошёл от своей буйной компании, однако первые дни жил он сонно и мёртво: его о чём-то спрашивали, он что-то отвечал… Потом, конечно, рассосалось немного, но тоска уже приросла к глазам, и ветвистые корни её были видны в зрачках. «Вы смотрите, какие глазки у нашего Еремея, – сказал тогда их главарь. – Как у девочки – щас заплачет». Еремей взял дубину да и сломал главарю шею, а вышел тот из больницы… какой уж он главарь – калека, прости Господи.

И нечаянно, как-то вдруг рассказал об этом Еремей. Подумалось тогда Якову: вот оно, то последнее слово, что хотела услышать душа его, и ничего теперь не надо – идти и идти только к Воронежу, к заветному городу…